— Получается, ты этим делом заниматься не будешь?

— Не буду. Доложу по инстанции — и всё. Говори по этому делу с жандармским штаб-офицером по южным губерниям капитаном Лабазновым-Шервудом и поручиком Беусом. Они в этом же здании располагаются. Когда в Одессе находятся.

— Как их отчества, напомни?

— Харитон Васильевич и Борис Евсеевич.

— Спасибо, — поблагодарил Натан. — Признаться, пока бог миловал от тесного общения с ними.

— Не серчай, Горлиж. Мне они тоже, я бы сказал, не в радость. Но работать можно. Однако надо быть аккуратным.

— Понятно. Так я пойду к ним.

— Сейчас? Бессмысленно.

— Отчего ж?

— Так война с турком! Забыл, что ли? — туманно ответил пристав.

— Так что, жандармы еще и воевать будут?

— Будут не будут… Но на фронт поедут.

— Зачем?

— Так у них и с воинской полицией дела не разграничены. Думаешь, только наша полиция ими недовольна? У военной полиции всё ровно то же.

— Это ты про начальника контрразведки 2-й армии Степана Достанича?

— И про него тоже. Третьего дня с ним общался…

Ситуация с созданным недавно жандармским управлением оказывалась всё интереснее. Горлис понял, насколько недооценивал его появление.

Раньше имелись жандармские дивизионы в столицах и жандармские команды в важнейших городах. Но роль их была не велика. Скажем, в Одессе жандармы входили в состав инвалидной команды, отвечающей за общее поддержание порядка. Но после 14 декабря[46] всё изменилось. Был организован всероссийский Корпус жандармов, шефом которого стал генерал Бенкендорф, а для его бесперебойного функционирования создано Третье отделение Императорской канцелярии. И оно, оказывается, занималось теперь всем.

Впрочем, ответ Дрымова, почему бессмысленно идти к жандармам прямо сейчас, оставался всё еще не проясненным. Понимая это, Афанасий продолжил речь:

— Скажу по секрету, — понизил он голос, — послезавтра в Одессе ожидается прибытие Императора с семьей. А с ним, конечно же, и Бенкендорфа Александра Христофоровича. Так что в ближайшее время твоими завещаниями вообще никто заниматься не будет.

* * *

Произошедшее стало сильным ударом по Горлису и его репутации в Одессе, хотя он, в сущности, ни в чем виноват не был. Натан зримо увидел, что настроение городской толпы переменчиво, как границы одесского порто-франко. Еще вчера о нем говорили с уважением, одобряли выбор Абросимова в душеприказчики, хвалили за мужество во время полутайного рейса парохода «Одесса».

Но вот странная история с двумя завещаниями, выписанными в один день. Но не им! Да еще временная невозможность заняться прояснением этих обстоятельств. И не по его вине! А о нем уж начали говорить с насмешкой и даже злорадством. Эка, мол, хотел получить по-легкому три тыщи целковых, ну и заработал по носу от каких-то веселых хлопцев с Каспия. В сих интонации чувствовалось, через кого шли такие рассказы. Конечно же, от абросимовской прислуги. Братья Выжигины, любой из них с его вариантом завещания, были им втрое милее, чем Горлис. То есть ровно настолько же, насколько три тысячи рублей больше, чем одна тысяча.

Несправедливым было и то, что история с пароходом, тушение пожара на нем задним числом и в связи с Горлисом теперь изображались исключительно анекдотически. Хотел, де, на дармовщинку в Херсон съездить, да еще — по рассказам — едва ли не взял на себя управление кораблем, так довел его до пожара, едва не загубил ценное судно, обшитое медью, и всю команду, включая себя…

Но Натану ничего не оставалось, как просто ждать, когда можно будет продолжить занятие этим делом. Зато он стал чаще ходить в Театр, чему Фина обрадовалась. Она всегда спрашивала мнение о постановке в целом и ее выступлении в особенности. Не обижалась, ежели Натан мягко, с любовью, давал ей подсказки, касающиеся роли. Ну а любимой шуткой, от повторения не становящейся менее смешною, стала такая. Фина сначала исключительно дома, а после и в иных местах говорила что-то вроде: «Милый, пожалуй, здесь!» — «Что здесь?» — регулярно попадал в ловушку Натан. «Здесь мы с тобой повесим картину, наследованную девицей Серафиной Фальяцци, “Цветочки, растущие в Городском казенном саду города Одессы”!» И смех и грех, право же.

* * *

Между тем начавшаяся война становилась всё очевиднее. В Одессе втридорога по плохим — в сезон — ценам закупались вещи, коих ощущалась нехватка на балканском фронте (ибо давняя русская традиция — готовиться к войне тщательно и задолго, но всегда быть к ней не готовыми). Сие — ткани грубых видов, шанцевый инструмент, изделия шорников (просили и лошадей, да кто ж вам в мае их продаст?). Воинские люди подсобрались, отчего все стали относиться к ним с большим вниманием и даже нежностью: кто знает, что с ними будет в ближайшее время. Российская 2-я армия, штаб которой в мирное время базировался недалеко, в Тульчине, по случаю войны была переименована в Дунайскую армию. Основные ее части в конце апреля — начале мая широко разлились по румынским княжествам, пока еще вассальным слабеющим османам.

При этом реакция Австрии на эти события, вопреки ожиданиям, оказалась спокойной. Горлис решил, что это неслучайно. Вероятно, причина тому — донесение фон Тома из Одессы о скором начале войны, написанное после общения с ним, Натаном. У Вены было время подумать, проконсультироваться, поговорить с русским послом Дмитрием Татищевым (кстати, дальним родственником графа Воронцова). Честолюбие, верно, скверное качество, но Горлису было лестно думать, что и он, простой еврейский мальчик из Бродов, поучаствовал в большой политике, в военно-мирных взаимоотношениях трех империй…

На фронт шли также части и из более дальних мест. Промаршировав через Одессу идеальным парадным шагом, они заслуживали торопливые лобызания и овации.

По преобладающему мнению, турки не были достойным соперником мощному войску, победившему недавно самого Наполеона. Положение супротивника вправду казалось безнадежным. Уничтожение турецкого флота, хоть и произошло случайно, но всерьез лишало султана возможности маневра в Черном море. Спасибо адмиралу Кодрингтону, доминирование русских в этом стало абсолютным. Турки теперь могли передвигаться только сухопутьем.

Да и с армией было неладно. Янычарские войска, когда-то грозные, почти непобедимые, давно уж выродились в восточный вариант преторианской гвардии, любящей и умеющей не воевать, а делать перевороты, свергать и назначать императоров, султанов… Потому в 1826 году реформатор Махмуд II решился наконец уничтожить этот пережиток старины. В самом прямом смысле — уничтожить! Это стало настоящей войной частей и пашей, верных султану, со своевольными янычарами. Махмуд в ней победил. Но ежели разрушать старое оказалось так непросто, то насколько же труднее строить новое. А два года — слишком малый срок.