— Нет, я уж их отпустил.

— Ай-яй-яй. А ежели среди них были злоумышленники? Скажем, эти братья Выжигины с двумя завещаниями.

— Я полагал, что власти известили бы меня о подозрениях. Я ведь гражданское лицо, не облеченное полномочиями. Не мог же я заставить людей, не крепостных, сидеть в Одессе неопределенно долго.

— И всё же зря вы со мной не посоветовались, отпуская их. Теперь, если будете заподозрены в соучастии со злодеями, мне придется защищать вас!

«Упаси бог от такой защиты, — подумал Натан. — Он просто издевается, прекрасно ж знает, что никакого недосмотра с моей стороны нет, однако на всякий случай виноватит — на будущее».

— Заранее вам благодарен, господин капитан! Однако я бы хотел обсудить возможности и сроки проверки второго и третьего завещаний.

— А они уж проверены! — заявил с неотразимой улыбкою Лабазнов.

«Что, опять издевается?! Он же с Бенкендорфом тут охраной царя занимался… Или правду говорит — до Вознесенска, в общем-то, недалеко».

— Каковы ж итоги? Я как душеприказчик обязан знать.

— Смею напомнить, господин Горли, вы душеприказчик — лишь по первому завещанию. А по второму или третьему вы — никто. Простите за юридическую справку.

— Безусловно, вы правы. Но покамест единственно признанным является лишь первое завещание. Так что же со вторым и третьим?

— И то и другое выглядят совершенно законными! Оба свидетеля, их подписавшие, — реальные, уважаемые люди, подтвердившие свои подписи.

— Но как могут быть законными два завещания, сделанные в один день? Мы ж не знаем, какое из них последнее!

— А вот тут закавыка. По уверениям свидетелей оных завещаний, одно делалось 18 октября, другое ж — 28-го. Но Абросимов, заполнявший их своею рукой, ошибся, да и они недоглядели. Так что второй раз тоже было вписано 18 октября, а не 28-е.

— Так пусть они оба скажут и присягнут еще на Библии, какое завещание было последним.

— Тут вторая закавыка. Они сами сего не помнят. Говорят, имена Пархомий и Ипполит весьма похожи.

— Так что же делать? Как разрешить возникшую апорию?

— Решением моим, как представителя Третьего отделения в Херсонской губернии и городе Одессе, посмертный счет Никанора Никифоровича замораживается. За исключением сумм необходимых для поддержания в достойном состоянии Дома Абросимова. Потому прислуга увольняется — за исключением дворецкого, печника и дворника. Рассмотрение дела переносится в Петербургскую канцелярию Корпуса жандармов. Да! Ответственность за сохранность дома до разрешения вопроса остается пока на вас. Вот бумага, мое представление об этом. Соблаговолите расписаться. Вот здесь…

Вскоре после этой встречи Лабазнов-Шервуд уехал на фронт, оставив на делах Беуса.

Степан Достанич, чуть побыв в Одессе, также отбыл в действующую армию. Вскоре вернулся, потом опять уехал…

А на фронте, судя по всему, события развивались для русской армии чрезвычайно успешно. В начале июня до Одессы дошли новости, что еще 30 мая пала турецкая крепость Исакча. «Начало положено!» — ликовали одесситы, будто сами шли на штурм. В остальном — в городе мало чувствовалось, что рядом идет война. Те же балы, Театр, Общество минеральных вод и иные развлечения.

Афанасий, выслушав пересказ Натана о встрече с Лабазновым и Беусом, только головой покачал. И головой же поклялся, что сам жандармский капитан всю неделю никакими иными делами, кроме как показательная охрана безопасности Государя, не занимался. Ну, разве что мог поручика в Вознесенск с поручением отправить, но это как-то сомнительно. Оставалось только в который уж раз признать, что Лабазнов-Шервуд — человек скользкий и опасный.

А еще Дрымов, слегка смущаясь, сказал, что его «Потапке, тьфу ты, то есть Прошке… в смысле просто Прошке без “тьфу ты”» скоро исполняется девять лет. А посему не может ли господин Горлиж («услуга за услугу») поговорить в Лицее, на каких условиях могут взять туда ребенка. И заодно уж на будущее и про девичье училище узнать — «Тинка-то быстро растет».

Горлис по такому случаю специально съездил в учебное заведение. Поговорил со всеми, разузнав тонкости поступления для дворянских сыновей (пасынок Прохор по отцу был дворянином) и не дворянских дочек (сам Дрымов наследного дворянства пока не выслужил). С Брамжогло интересно побеседовал о воронцовской библиотеке и об иврите. При обсуждении последней темы еще и Орлай подошел. А он в ней также знаток изрядный.

Что до госпожи Ранцовой, то она помолодела лет на десять, как всегда бывало при приезде сына. Виконт Викочка сдал экзамены досрочно, отчего прибыл в Одессу не в июле, как все, а в июне. Любовь Виссарионовна, отдавая должное подбору одежды Натана (она ж не знала, что благодарить за это нужно Фину), сказала, что хочет сделать подарок Викочке в честь успешного завершения первого курса. Тот просит набор шейных платков новомодной расцветки. Как полагает Натаниэль Николаевич, в смысле педагогики и мужской психологии — это хороший подарок, правильный? Господин Горли назвал выбор идеальным.

А с близкой, но такой далекой войны новости доходили скупые, зато радостные. Оказалось, что бывшие непокорные запорожцы, когда-то ушедшие из разрушенной Екатериной II Сечи в Турцию и создавшие там Задунайскую Сечь, в полном составе перешли Дунай, моля императора о прощении и дозволении продолжить войну, но уже на русской стороне.

И снова — жаль, что нет рядом Степана! Он бы помог понять диалектику сего хода событий. Императрица Екатерина Запорожскую Сечь разрушила. Теперь же внуки тех, кто с этим не согласился, должны просить прощения у ее внука. В чем тут суть?..

Но вдруг эта новость как молнией ударила в мозгу Натана — после чего всё открылось и всё стало понятным и в давней истории, и в ближней! Ведь известная ему ветвь Кочубеев после разрушения Запорожской Сечи генералом Текели тоже ушла на юг. Дед и отец Степана — Мыкола и Андрей Кочубеи, хорошо известны казакам по обе стороны Дуная. Должно быть, Степан в генерал-губернаторской канцелярии был посредником в переговорах, как, когда и на каких условиях казаки Задунайской Сечи вернутся под российскую корону. Теперь это становилось совершенно очевидным.

Если ж так, то Степко действительно не мог, не имел права никому, даже Танеле, рассказывать о сути происходившего. Ведь речь шла не о нем лично, а о жизни тысяч казаков. Султан-реформатор крут и решителен. Если он начал правление с казни свергнутого брата, если он со своими янычарами расправился столь решительно, то нет сомнений, что, прознав о неверности казаков, и их казнил бы жесточайшим образом. К счастью, по сообщениям ответственных лиц и русской прессы, на сей раз обошлось без жертв: казаки перешли на русскую сторону разом и всеми куренями!