Да, Горлис теперь по-новому посмотрел на ссору с Кочубеем. Если признать обоснованность позиции Степана, то нужно с ним мириться. Но как это сделать? Хорошо, конечно, что они не наговорили друг другу грубостей, не осложнили дело до крайности. Но и без того решающий разговор вспоминался в крайне неприятных красках. Этот насмешливый тон, эти шуточки. Натан понял, что сам не сможет приехать в хату Кочубея. Ну а Степан домой к нему вообще не ездил. Точнее, мог приехать позвать во двор, но в дом не входил. Говорил, что чурается панской атмосферы.

Ага, а в дома Фундуклея пойти не почурался!

Так-так-так, кажется, снова начала просыпаться злость на Степана. Следом же, как и раньше бывало, начала вспоминаться его Надежда. Да что ж за наваждение такое с этими Кочубеями, когда оно закончится и как разрешится?..

* * *

И вновь о войне. Мы ж забыли сказать: в мае пала еще приморская крепость Кюстенджи[49], что благоприятствовало снабжению. Так что в июне война шла своим чередом, показывая очередные успехи. Но если румынские княжества с дружественным православным населением были заняты безо всякого сопротивления, то теперь задачи становились всё сложнее. Нужно, перейдя Дунай, двигаться далее на юг. Там же — преодолевать сопротивление турецких войск и часто — местного населения. А также вновь и вновь осаждать османские фортификации. Главнокомандующим Дунайской армии был генерал-фельдмаршал Пётр Витгенштейн, любимец России, «спаситель Петербурга» в войну 1812 года, начальником штаба — генерал-адъютант Павел Киселев.

(Ежели позволите, снова несколько слов о том, что было известно Натану из пересказов Фины. Павла Дмитриевича хорошо знали в Одессе, он проживал тут — когда не мешали армейские дела — со своею супругой Софией Потоцкой. Говорили, что их брак, некогда заключавшийся по большой любви и вопреки сопротивлениям невестиной матери, Софии-старшей, со временем дал трещину. Началось это после смерти от болезней их двухлетнего сына. Да тут еще, как на беду, Киселев подпал под обаяние очаровательной свояченицы — Ольги Потоцкой, ставшей в браке Нарышкиной. Злые одесские языки в связи с этим называли Воронцова, Киселева, а также равнодушного к жене Льва Нарышкина, который, в свою очередь, больше любил чаевать у жены своего дядюшки, «тремя кузенами» или же «тройкой», причем последнего — «коренным», а двух первых — «пристяжными»[50].)

Ну, собственно, всем означенным знания большинства одесситов о войне заканчивалось. Но из-за взятия Кюстенджи городских работ прибавилось. Теперь во всех портах имперского юга нужно было готовить корабельные транспорты для доставки людей и грузов к месту военных действий.

* * *

Драгоценный читатель, видимо, мог заметить, что автор будто бы тянет время, сбивчиво и неловко говоря о том о сём, но откладывая нечто важное, однако неприятное, подальше. Увы, нужно, нужно всё-таки сказать…

Дело в том, господа, что 18 июня погибла наша замечательная мастерица, модистка Ивета.

Впрочем, обнаружено это было только на следующий день, во вторник. Одна из клиенток девушки пришла к ней за украшениями к шляпке, заказанными накануне. Но в назначенное время никто не открывал. Тогда можно было решить, что Ивет (как ее часто называли на французский манер) забыла о времени предоставления исполненного заказа да ушла куда-то по делам. Как говорила позже свидетельница, ей «сердце подсказало, что что-то не так».

Но логичнее было предположить иное: женщина последовала широко распространенной российской привычке смотреть в замочную скважину. А сделав это, она увидела, что комната модистки закрыта на ключ изнутри. Следовательно, Ивет у себя, однако в назначенный час не открывает, не отвечает, и вообще никаких шевелений по ту сторону двери нет. Значит, что-то с ней неладно.

Заказчица спустилась вниз, чтобы рассказать обо всём работникам, отвечавшим у Горлиса за порядок в доме. Те поднялись вместе с нею в мансардный коридор и уж совершенно законно стали смотреть в замочную скважину. Из-за вставленного ключа что-то разглядеть было трудно. Но Ивет по-прежнему не отзывалась. Это было тревожно — кто знает, может, у нее приступ нездоровья и именно сейчас девушке нужна помощь? Посему решено было взламывать дверь, немедля.

Когда ж ее взломали, картина открылась совсем печальная. Ивет лежала на полу в своем лучшем платье, туфлях и шляпке, из чего можно заключить, что она готовилась к выходу на улицу. Однако ж была убита выстрелом в сердце. Причина ее смерти лежала рядышком — пистолет. Дело получалось серьезное. Потому один из работников побежал к дому Фундуклея, где Натан, по обыкновению последних дней, работал с библиотекой.

Горлис дал пришедшему денег на ямщика и велел срочно ехать в полицмейстерство, найти там частного пристава Афанасия Дрымова, сообщить ему о произошедшем. Натан же, домчавшись до своего дома, приступил к осмотру, усмиряя сердцебиение и боль в этом органе, хранящем, как кажется, нашу душу.

Заказ для своей клиентки Ивет оставила на специальной подставке для готовых шляпок. Та забрала его и, утирая слезы, собралась идти домой. Но Натан попросил ее не торопиться и ответить на несколько вопросов. Впрочем, заказчица ничего особенного рассказать не могла, упирала исключительно на то, что за заказ уже заплатила и в замочную скважину не подглядывала. Во время допроса появился и Дрымов. Потому пришлось свидетельнице рассказывать всё наново, со второго захода — уже четко и последовательно.

Наиболее ценным в рассказе ушедшей клиентки было уточнение занятий для заработка жилицы Иветы. Она была не столько модисткою, сколько тем, кого во Франции называют La Marchande de Modes, то бишь «торговка модным». Впрочем, и сие не совсем точно, поскольку Ивет, не имевшая ни магазина, ни лавки, была не столько торговкой, сколько изготовительницей. Трудилась она надомно, по принципу английской «рассеянной мануфактуры». Благодаря тому, что работу свою делала хорошо и скоро, имела хорошую клиентуру. К тому же быстро смогла получить признание от одесских портных. Те, зная ее хороший вкус и чувство меры, часто отправляли клиенток именно к ней — для доделки, изготовления стаффажных красот. Среди клиентов Иветы были в основном женщины. Но случались также мужчины, которым она ладила шейные платки, другие галстуки; оформляла вышивкой, в том числе бисерной, кошели и разные милые безделки.

Только сейчас, оказавшись надолго в комнате погибшей, Горлис понял, почему она была ему столь мила, близка. Ведь ее работа во многом похожа на ту, что делали матушка Лия да любимые сестры во время их семейного проживания — до большого пожара — в австрийских Бродах. Только те галантерейно, по последней моде, оформляли игрушки рутенского мастера Лютюка, продаваемые далее в горлисовских лавках. А Ивета примерно то же мастерила для людской одежды.

Далее пора было переходить к внимательному осмотру убитой, помещения, всей окружающей обстановки. Прежде всего внимание привлекало оружие, ставшее причиной смерти, — довольно дорогой пистолет французского производства, мастерской Gevelot. Он лежал недалеко от правой руки погибшей, рукоятью — к ее руке. То есть версию о самоубийстве отбрасывать не следовало (тем более, помня о ключе, вставленном в замок изнутри). В комнате была открыта одна створка окна, что для нынешнего времени года и жаркой погоды казалось вполне естественным. Но в то же время навевало воспоминания об одесской боязни к оконным кражам, загадочном Криухе (да и об открытом окне в спальне-кабинете купца Абросимова — тоже).