Именно соотношение биофилии и биофобии обеспечивает равновесие между человеком и природой. Правда, данный опыт требует выполнения необходимого условия: конкретное присутствие животного в конкретной жизни человека. Сегодня мы утратили это равновесие, поскольку в результате 200-летнего процесса маргинализации животные исчезли из человеческой жизни. С животными, населяющими современный мир, нас не связывают чувства; все что нам осталось – это животные на картинке, животные, используемые для развлечений, и животные в качестве членов семьи.

Ныне этот процесс даже становится процессом физической деструкции. Жизнь современного человека на 89 % состоит из работы и производства. В производственном окружении животные постепенно вытесняются машинами.

Основная ответственность за это лежит на изобретениях техники, давших волю производству: железная дорога, электричество, паровая машина, двигатель внутреннего сгорания, конвейер, удобрения и т. д. Поначалу животные еще использовались для замены машин, но постепенно их роль снизилась69. Это физическое сокращение, далее превратившее животных в объект исследования, в ХХ веке шло по нарастающей. Биотехнологиям удалось разложить животное на мельчайшие части, а потом собрать заново70. Клонирование животных, то есть их мультиплицирование по собственной воле, есть не просто конечная точка маргинализации. Это есть переход маргинализации в настоящую деконструкцию. Животное при этом становится существом иного рода, нежели то животное, каким оно было даже при условии маргинализации. Биотехнологическое разделение на части и генетическое сотворение нового животного есть следствие того перелома в истории человеческого общества, который можно назвать картезианским порогом или пределом. Ведь если, как учил Декарт, тело и душа – совершенно отдельные сущности, а у животного души нет, то невозможен и экзистенциальный дуализм человека и животного. Значит, животное обречено превратиться в машину. Именно ею и является клонированная овечка: это оживший морфологический «план строения», это крайняя форма изображения. Но она не является товарищем человека по несчастью, по страданию.

Элизабет де Фонтене, французский философ, автор книги о философии животных, отмечает: размышления о животных – а свидетельства о таковых представлены даже в самых ранних образцах человеческой культуры – достигли конца и скоро станут принципиально невозможны71. Потому что еще немного – и прекратит существование «животное», соответствующее нашим европейским представлениям о нем, противопоставленное человеку, независимое, чужое. Мы сможем сложить животное из мельчайших биологических частей, изменить, модифицировать, мультиплицировать. Мы сможем им манипулировать. Но тем самым животное утратит последние остатки первозданности, идентичности, индивидуальности, то есть равенства человеку, какое все-таки сохраняется за ним в мире, где животные функционализированы и индустриализированы, подчинены и маргинализованы72. Напичканная антибиотиками курица, которая влачит свое жалкое существование на нескольких квадратных сантиметрах батарейной клетки и не может даже пошевелиться, все равно остается той самой курицей, что и на воле. В ней не погибла способность начать все сызнова. А вот клонированное животное – это порабощенное животное, оно полностью принадлежит человеку, поскольку обязано ему своим появлением. Вот это и есть тот предел, за которым уже нет возможности «быть другим». Генетически воспроизведенное животное – это просто объект, материализованная мысль, осуществленный «план строения», и ему полагается подчиниться человеческой воле. В нем уже нет ни субъективности, ни свободы, превращающих животное в этом мире в единственное существо, которое не является человеком, но именно как нечеловек остается спутником человека. После того как именно не «животные», а «животное» исчезнет с лица земли, человек останется в одиночестве, раз уж он уничтожил своего единственного собрата по «различию видов», данного ему самим Творением. Отбросив этого собрата, он теряет и возможность совершенно отличного, иного переживания и определения самого себя. Отныне он предоставлен себе одному со всеми вытекающими из этого последствиями и опасностями73.

Борьба за антропологическое различие

Дэвид Бэрреби в своей книге «Мы и Они: исследования по идентичности»74 выдвинул тезис о том, что люди вообще склонны разделять социальный мир на составные части. Это касается не только попыток отделить одного человека от другого, но и попыток провести самые разные границы между человеком и животным. На протяжении долгих периодов человеческой истории животные представлялись неким Другим, а Другой существенно отличался от человека: животные – это Они, а не Мы. Вместе с индустриализацией XIX века и ростом городов началось отдаление людей от животного мира. Этот процесс знаменовал и нечто необычное: животные вдруг стали Мы. Животные вдруг оказались включенными в человеческое общество, социализированными.

Объясняя этот процесс, американский историк Ричард Буллиет отметил в истории отношений между человеком и животным четыре периода, или фазы75, а именно: разрыв, преддоместикация, доместикация (приручение, одомашнивание), постдоместикация; мы живем в период постдоместикации. Вот что доказывал ученый: чем ближе человек к полезным животным, обеспечивающим ему поддержку, тем скорее эти животные видятся ему как Другие. Чем больше удаляется он от полезных животных, используя их в экономических целях, тем прочнее становится его привязанность к домашним животным. Включение в свою жизнь – это ответственность. Значит, у нас есть моральные обязанности, состоящие в том, что мы превращаем животное из Другого, из Они, в собственное, в Мы. Здесь возникает моральная дилемма: чем больше мы едим мяса, происхождение которого в период постдоместикации определить уже невозможно, тем сильнее наш стыд, раскаяние или даже отвращение, а потому мы готовы включить животных в наш социальный космос. Веганы с их домашними животными превратились в такую же икону эпохи постдоместикации, как бестселлер Джонатана Сафрана Фоера «Мясо. Eating Animals»76.

Наше отношение к животному миру – а к нему помимо приматов и слонов причисляется целый микрокосм насекомых описанных видов – мучается анималистической дилеммой: включение или невключение. Зная о том, как мы навредили животному миру и как продолжаем ему вредить, мы пытаемся возместить ущерб. А потому склоняемся к аргументам, допускающим приближение животных к нам, даже включение их в круг нашей близкой родни. Тут мы охотно обращаемся к различным теориям, на помощь нам приходят антропология, этнология, физиология головного мозга, молекулярная биология – те самые дисциплины, которые в последние десятилетия вынесли на свет новые и поразительные аналогии между человеческим разумом и разумом животного, между поведением человека и животного. Они подтверждают тезис о «мы», который пришелся бы нам по сердцу. Почитаешь такие исследования и, кажется, будто нет различий между человеческим и животным, между нами и ними. Граница и действительно нечеткая: 99 % генетического материала человека и шимпанзе идентичны. Порой и вправду трудно осознать, что оставшийся 1 % составляет отличие от целого.

Сомнения в этом вопросе усугубила одна сценка из жизни, ставшая достоянием общественности. В 1996 году маленький мальчик попал в клетку с гориллами и потерял сознание. Самка Бинти-Джуа осторожно подхватила трехлетнего ребенка и поднесла его к калитке, через которую дежурные входят в клетку. Любительское видео запечатлело эту сцену, в интернете она увековечена77. До тех пор исследователи не наблюдали у приматов подобных поступков вне семейного круга. Разве это не доказательство, что граница между человеком и животным проведена искусственно?