Но есть еще одно свидетельство более раннего знакомства с «Соловьями» — поэта Николая Старшинова. Поэт пишет, как будучи рядовым пехоты, он в августе 1943 года услышал песню «На солнечной поляночке». Далее он вспоминает: «А потом пошли одна за другой — «Соловьи», «Ничего не говорила», «Звездочка» и, наконец, «Давно мы дома не были»». Известно, что «Давно мы дома не были» написана сразу после победы, в 1945 году, «На солнечной поляночке» прозвучала в 1943. Если Николай Константинович называет песни в хронологическом порядке, значит, «Соловьев» он услышал в первые годы войны. Как могли слышать бойцы «Соловьев» раньше 1945 года? Откроем «Избранное» Алексея Фатьянова. Стихотворение датировано 1942 годом. Могла ли быть написана музыка к нему раньше 1944 года? Видимо, да. Это подтверждает известный музыковед и исследователь советской песни Юрий Евгеньевич Бирюков, который говорит о том, что была написана еще одна музыка к стихотворению — композитором Марком Фрадкиным. Может быть, первый вариант песни не получил столь широкого распространения, как второй. Песня на музыку Соловьева-Седого сразу же была записана на радио и скоро стала широко известной. Добавлю, что «первых» исполнителей этой песни насчитывается около десятка… Но это уже совсем другая история, сценическая.

Итак, в первых числах сентября 1944 года после не скучной, но томительной актерской жизни Алексей Иванович попал в запасный полк на переформирование. Этот был Пятнадцатый самоходно-артиллерийский полк. В подмосковной Ивантеевке были собраны люди, для которых само переформирование оказалось больше, чем курортный отдых. Почти все они прошли не только фронты, но и госпиталя, имели на своих выносливых телах ранения, знали о боях не из газетных публикаций. Многие из них осваивали здесь новую военную специальность, по состоянию ли надорванного здоровья, недостающую ли в ротах. Неспешно входили солдаты в столовую, наслаждаясь неторопливым, спокойным ритмом жизни, простая еда без привкуса порохового дыма им казалось вкусной, как дома. На гимнастерках некоторых поблескивала маленьким солнцем медаль «За отвагу», как некий негласно принятый народом ореол воинского дерзновения. В казармах играло радио, и бойцы отлеживались под его ненавязчивый разговор. Они, как могли, наслаждались ходом тылового времени, ожидая следующей отправки на фронт. Довольно часто голос радиодиктора вещал: «— А сейчас прозвучит песня на стихи Алексея Фатьянова…».

Алексей чувствовал себя здесь «своим среди своих». Он легко сходился с людьми, любил поговорить, любил послушать. Он был одной из версий Василия Теркина на войне. И не случайно позже к нему так потянулся и пожизненно прикипел Александр Трифонович Твардовский, словно увидел в нем воплощение своего литературного персонажа. Фатьянов же был счастлив тем, что стал однополчанином этих настоящих героев. Он без стеснения пристраивался к группкам ребят у клуба, столовой и казармы, он предлагал им свой табак и слушал их немудреные, мужественные рассказы. Его слава поэта тут же облетела весь полк, о нем шептались, дергали друг друга за рукав, когда он проходил рядом — «Фатьянов!..».

Однополчан хорошо веселило то, что известный поэт молод и здоров, красив и не горд. Он был таким же, как они — шутником, балагуром, добряком, и так же, как они, ходил на учения, исправно стрелял, с аппетитом ел столовскую «шрапнель». Новая форма была настолько ему к лицу, что, казалось, он и родился в ней. Некоторые молодые солдаты не стыдились, показывали ему свои фронтовые тетради со стихами, посвященными любимой, с патриотическими гневными строками. Он бережно правил их, хвалил ребят, подбадривал. Однажды к нему подошли ходоки из роты связистов:

— Написали песню о связистах, взгляните…

— Неплохо, — улыбнулся он и «прописал» строки химическим карандашом. На другой день на занятиях по строевой подготовке связисты гордо маршировали под собственную песню, выправленную Алексеем.

В эти дни из Ленинграда в Москву приезжала фарфоровая балерина Галя. Она казалась взрослее его, стала примой балета, получила хорошие роли. Балерина разыскала квартиру на Ново-Басманной, позвонила… Ия возила ее в Ивантеевку на паровике. Галина с трудом шла по гравийке в белых туфельках на артистически высоких каблуках. Алеша не ожидал ее видеть. Он обрадовался, пригласил девушек в свою комнатку. Жил поэт прямо на сцене, в отгороженном кулисами закутке. Это и насмешило, и умилило девушек. Алеша тут же отпросился, его отпустили, и они с Галей несколько дней гуляли по теплой сентябрьской Москве.

Это была настоящая любовь, скрепленная страданием и расставаниями. Тревожными фронтовыми ночами, серыми днями, небритый, уставший от набрякших от грязи сапог и бессменной шинели, он припоминал с благодарностью те короткие летние часы. Кружилась голова от той радости, что она тосковала о нем, разыскала его в полудеревенской Ивантеевке, не пожалела дорогих туфелек, которые совсем испортились от дорожного щебня. Казалось, точеная балерина на сцене и его теплая, родная Галя — два разных человека, по-разному умеющие жить и любить. Со схожим чувством благодарности многими десятилетиями позже биограф Алексея Фатьянова Татьяна Малышева разыскала Галину. Она приехала в Ленинград, пришла в ее дом, позвонила. Но постаревшая балерина не захотела ее впустить, не пожелала говорить, и предпочла остаться неузнанной. Конечно, она осталась по-своему права.

К середине сентября войсковое подразделение, в которое был зачислен рядовой Фатьянов, вошло в состав Шестой гвардейской танковой армии Второго Украинского фронта. Ее части стояли в Ивантеевке, Нижнем Новгороде, Днепропетровске…

Пришло время — бойцов и технику погрузили в эшелон, который двинулся к фронту. Теперь время шло быстро, отсчитывая километры, как секунды. Скоро они высадились в Днепропетровске, где некоторое время стояли в вч 05916. Были по пути и другие воинские части, да они не задерживались в памяти из-за краткого в них пребывания.

Рядовой Фатьянов получил приказ принять на себя обязанности фронтового корреспондента 6-й гвардейской Танковой армии. В редакции армейской газеты «На разгром врага» ему выдали «лейку», планшет, набор карандашей. Там же ему в знак благодарности за песни дали новенькую офицерскую форму «п/ш», что значит — полушерстяная. Это было, несомненно, вольностью для рядового. Но в песенном искусстве Фатьянов давно уже не был рядовым. Неважно, что во всю мощь аршинного плеча лежали солдатские погоны. Переступив европейскую границу, он сфотографировался на свою лейку в красивой форме, с щегольски выгнутой в зубах «козьей ножкой». Классический фронтовой корреспондент: лейка, планшет, козья ножка…

По двадцати-тридцати километров в день войска продвигались маршем вперед…

Непрестанно шли и затяжные дожди европейской осени 1944 года. Венгерская равнина раскисла. Танки и самоходки разворачивали за собою пласты жирной грязи. Вдоль лесных дорог стояли гигантские грибы, никем не собранные, пропитанные дождем. Зажиточные господские усадьбы смотрелись сиротливо, заброшенно, их пожилые владельцы, свекры-господари — подавленно. В погребах провисали копченые окорока и слоился пересыпанный красным перцем шпиг. Венгры неприветливо встречали русских, не совали им с улыбкой домашних гостинцев. Всем надоела война. Хозяйки в белых фартуках запирали ворота и жестко смотрели из-за коротких занавесок своих коттеджей вслед уползающим в распутицу танкам. Их лица казались Алексею некрасивыми.