Около полуночи стало ясно: она не позвонит.

Пристроив телефон у ножки кровати, я попытался заснуть.

Начался дождь, капли барабанили по жести карниза, выстукивая унылую дробь. Дождь действовал на нервы, я выругался вполголоса, выключил лампу и уставился в темное окно. Там, в грязно-буром московском небе, небрежно заштрихованном пунктиром дождя, маячила башня правого крыла нашей высотки. Башня, украшенная каменными шишками и шпилями, напоминала рогатый бастион рыцарской крепости. Так, по крайней мере, мне казалось в детстве. Однажды нам (мне и Кольке, который потом ослеп от метилового спирта) удалось пробраться в эту башню, мы выкрали ключ у моей бабки и через черный ход проникли наверх. Увы, как обычно бывает в этой жизни, реальность оказалась гораздо беднее фантазии: рыцарский пол был в голубином помете, в углу валялась драная телогрейка, рядом – пыльная бутылка из-под «старки», на стене кто-то начертил чем-то острым краткое матерное слово.

Дрема, если это мохнатое, как щенок ньюфаундленда, слово подходит к кошмарным снам, накатывала волной и, подобно волне, убегала, оставляя меня в холодном поту, с распахнутыми от ужаса глазами. Мне снилось, что я пытаюсь спрятать труп – огромную надувную куклу, бледную и голую, вроде магазинного манекена. Прячу тут, в моей спальне, ставшей неожиданно многолюдной. Оживленной чередой незнакомцы проходят мимо, им прекрасно видны гуттаперчевые голые ноги, торчащие из-под кровати. Я стараюсь вести себя непринужденно, натужно улыбаюсь прохожим и из последних сил пытаясь запихнуть проклятые ноги под кровать. От напряжения и страха темнеет в глазах. Я просыпаюсь.

Впрочем, пробуждение оказывалось не лучше. Как только остатки кошмара рассеивались, его место в сознании занимала ревность, душная и жгучая, она переполняла меня, хотелось куда-то бежать, что-то крушить, ломать. Я видел Ларису, видел, как она, грациозная и гордая, точно птица, снимает с себя какие-то пенные белоснежные одежды, они ложатся у ее ног, она перешагивает через них и, ступая на цыпочках, идет. Но не ко мне. К нему. Я скулил, кусал кулак, с ненавистью комкал горячую подушку и проваливался. И снова начинал возиться с трупом.

Дождь выдохся, изредка капля падала на железо карниза.

Утро выползало жалкое и прищуренное. Башня почернела и превратилась в резной готический силуэт на свинцовом фоне, окно теперь походило на декорацию к первому акту сцены с призраком. В мой отупевший за ночь мозг медленно просочилась мысль, от которой я вскочил с кровати: ключ! Башня, черный ход, ключ! Ключ от черного хода должен быть где-то здесь, в квартире!

Я кинулся на кухню. В ящике стола, забитом мелким кухонным хламом – нож со штопором, красивые, но абсолютно ненужные пробки, пара серебряных вилок для устриц, телефонная книжка в фальшивой коже крокодила, шариковая ручка с девицей, которая снимает купальник, если ручку перевернуть, нож с ручкой из ноги какого-то копытного зверя, колода карт, открытка с панорамой Парижа, коробка охотничьих спичек, – я нашел ключ. К нему была привязана картонная бирка, на ней рукой деда было написано «черный ход».

Черный ход! В моем травмированном сознании это словосочетание приобрело почти мистический смысл. Я до боли сжал кулак, ключ был внутри, в кулаке. Ключ от черного хода.

Натянул джинсы. Сунув босые ноги в кроссовки, тихо вышел из квартиры. Прикрыл дверь, прислушался. Дом спал. Я прокрался через холл, выскользнул на лестничную клетку. От кафельного пола веяло холодом, я бесшумно начал спускаться по лестнице. На подоконнике между этажами стояла банка из-под бразильского кофе, я тут когда-то курил. Почему я боялся курить у себя дома?

У кого-то заплакал младенец, наверное, у Андреевых. Полина училась в параллельном классе, два года назад исчезла с каким-то волосатым типом, этой зимой вернулась.

Без волосатого, но с ребенком. Андреевы делали вид, не очень убедительно, впрочем, что ничего особенного не произошло. С Полиной классе в пятом у нас случился быстротечный роман, мы даже целовались за гаражами. Дело было зимой, мы гоняли на санках с горы, прямо от самой церкви летели вниз, мастерски рулили, огибая деревья. Щеки у Полины были красные и ледяные, и от них пахло сочным астраханским арбузом.

А между вторым и третьим этажами пахло ремонтом – сырой побелкой и олифой, в углу стояли мятые ведра и заляпанная белилами стремянка. Я никого не знал на этих этажах, тут, кажется, обитала какая-то балетная дива из Большого, но я, будучи равнодушен к балету, не знал даже ее фамилии. Сказывалось и высокомерие жителя верхнего этажа: мы с детства относились к соседям снизу с насмешливым пренебрежением: ну как можно жить на втором этаже высотки? Нонсенс.

Добрался до первого этажа. Слева была двойная застекленная дверь, выходящая к лифтам главного холла, справа – проход в темный коридор. Свернул направо, медленно, почти на ощупь, двинулся вперед. Под ногами что-то противно захрустело, скорее всего осколки той лампы, которая должна освещать мне путь.

Не забыть в следующий раз прихватить фонарик.

В заднем кармане джинсов нащупал зажигалку, чиркнул, поднял над головой. Прошел мимо двери с таинственной табличкой «ГК-6», на следующей, без таблички, было выбито по трафарету «Бойлерная». Я помнил, что моя дверь должна быть в самом конце; последний раз я тут бродил в пионерском возрасте, лет десять назад.

Наш дом строился сразу после войны, проектировался во времена очередного острого приступа шпиономании и борьбы с идеологическим врагом. Жильцами дома должна была стать новая советская элита – военная, творческая и научная. Исходя из опыта тридцатых годов именно этот люд наиболее подвержен порочным влияниям. За таким народцем нужен глаз да глаз.

По местным легендам, лишь половину внутренней площади высотки составляют квартиры. Другая половина – тайные ходы, секретные комнаты, коридоры и лестницы.

По тем же слухам, за стеной каждой квартиры есть ниша, куда в любой момент мог прокрасться и там притаиться сотрудник безопасности. Помню, мой дед как-то особенно поглядывал на вентиляционные решетки, расположенные под потолком в углу каждой комнаты, включая ванную и туалет.

Коридор закончился, я уперся в дверь, на ней белела трафаретная надпись «Выход». Зажигалка тихо фыркнула и погасла. Чиркнул пару раз – ничего, похоже, я сжег весь газ. Пальцами нащупал дверную ручку, нашел замочную скважину. Кто-то ехидный шепнул мне: замок наверняка поменяли, сколько времени прошло. Это вряд ли, возразил я ехидному и вставил ключ в замок. Все мое чуткое существо переместилось в руку, сжимавшую ключ, я, точно часовых дел мастер или настройщик музыкальных шкатулок, нутром ощутил невидимую анатомию механизма, его пружины и шестеренки. Замок металлически хрустнул, ключ повернулся. Я толкнул дверь и оказался во внутреннем дворе среди мусорных баков.

Небо уже посветлело и стало нежно-сиреневым, прямо надо мной висела бледная, точно вырезанная из слюды, луна.

Лариса позвонила в девять. Меня распирало от гордости, но я сдержался, мы лишь условились о встрече. В десять, у выхода к памятнику героям Плевны. Мне не терпелось вручить ей ключ и объявить, что теперь она может в любое время дня и ночи прийти ко мне. Говорить об этом по телефону я побоялся. В целом идея круглосуточного прослушивания моего телефона отдавала легкой паранойей, но, вспомнив деда, я искоса глянул на вентиляционную решетку под потолком и, насвистывая «Интернационал», пошел в ванную комнату.