– Ну?

– Она собиралась снимать фильм про Ван Гога. Про чокнутого голландца, который в нынешней Германии, скорее всего, угодил бы в Бухенвальд. После «Триумфа воли» Лени не сняла ни одного пропагандистского кадра.

– А до этого?

– А до этого ее увлекла эстетика фашизма. Форма, а не содержание.

– Так ты хочешь сказать, что художник не несет ответственности за свое творчество? – Лариса тряхнула головой. – Убери руку.

– Пожалуйста. – Я убрал. – А ты считаешь, что ее надо было повесить в Нюрнберге? Да?

– Ну не повесить… Но нельзя же к художникам подходить с другой меркой!

– Нельзя? – возмутился я. – К каждому человеку нужно подходить с особой меркой!

– А уж тем более к художнику!

– Ну такого, как Налбандян, за его «Полковник Брежнев с десантом на Малой земле», я бы собственноручно выпорол на Красной площади.

– А чем твоя Рифеншталь лучше?

– Рифеншталь – гений. – Я зажал Ларисе нос пальцами. – А Налбандян – бездарь и холуй.

Лариса вывернулась и, вскочив на колени, звонко треснула альбомом мне по голове. Я возмутился, тут же ногами обхватил ее талию и завалил на спину. Альбом шлепнулся на пол, раскрывшись глянцевым разворотом, где хрупкая семидесятилетняя бабушка с фарфоровой улыбкой стояла в безупречно отутюженном костюме сафари в окружении мускулистых гигантов шоколадного цвета, невинно, как в раю, выставляющих напоказ свои полуметровые фаллосы.

Подмяв Ларису под себя, я нашел ее губы; она еще продолжала сопротивляться, но уже без азарта, а скорее так, для виду. И тут раздался звонок в дверь.

– Кто там? – прильнув к двери, спросил я.

На лестничной клетке не горел свет, в глазок я сумел различить лишь силуэт. Скорее мужской, чем женский.

– Квартира Голубевых? – Голос звучал официально, с малороссийским выговором. – Участковый. Лейтенант Бельмах.

Я стоял голый перед дверью и не знал, что делать. Очень хотелось послать лейтенанта к чертовой матери.

– Что вам нужно? – спросил я.

– Откройте. Не могу же я с вами говорить через закрытую дверь?

– У вас неплохо получается.

– Не надо умничать. Откройте дверь.

– Я не одет.

– Я подожду.

– Ждите.

Я вернулся в спальню. Лариса, стиснув голые колени, настороженно сидела в углу кровати. Она тревожно взглянула на меня.

– Мент. – Я вытащил джинсы из-под кровати. – Участковый.

– Что ему нужно? – спросила она.

– Понятия не имею, – соврал я; мне было известно, откуда дует ветер. – Сиди тихо.

Чмокнув Ларису куда-то в голову и на ходу натягивая майку, я пошел открывать. Участковый оказался рыжеватым молодцом чуть старше меня, похожим на плакатного комбайнера времен покорения целины. Я впустил его в прихожую, милиционер снял фуражку и пригладил свой деревенский ежик. Его взгляд приковала отчаянно сисястая статуэтка африканской богини Кабо-ну, украшавшей подзеркальник.

– Богиня бушменов, отвечает за осадки и плодородие почвы, – вежливо проинформировал я. – Что вас привело ко мне, лейтенант Бельман?

– Бельмах, – с непонятным раздражением поправил лейтенант; один из передних зубов у него был стальным. – Это белорусская фамилия, очень старая белорусская фамилия. Древняя.

– Извините. – Мне вдруг стало любопытно: есть ли вообще среди участковых евреи? Хоть один? – Да, конечно. Лейтенант Бель… мах.

Лейтенант с древней белорусской фамилией кашлянул в кулак.

– Гражданин Голубев, – начал он не очень бодро, – у нас есть сведения, что на вашей жилплощади собираются лица подозрительного характера…

– Какого характера лица? – не понял я.

– Подозрительного… лица… характера.

– Погодите, лейтенант. Как у лиц вообще может быть характер? У лиц могут быть черты. Приметы, на худой конец. Покатый лоб или оттопыренные уши, широкий нос или скошенный подбородок. О каких чертах мы ведем речь?

– О подозрительных… – неуверенно произнес милиционер. – Лиц чертах.

Сердечно улыбаясь, я развел руками:

– Вы бы так и сказали! Лиц подозрительных черты! Вот о чем вы! Кстати, ваш земляк, минский оперуполномоченный Чезаре Ломброзо делил всех преступников на четыре группы – душегуб, вор, насильник и жулик. Он считал непременной чертой лица душегуба – проще говоря, убийцы – широко расставленные глаза. Ломброзо предлагал всех этих, с широко расставленными глазами, отловить и посадить в каталажку еще до того, как они кого-нибудь придушили или зарезали. У насильника, по его мнению, должны быть крупные надбровные дуги, знаете, как у орангутанга. У жулика – маленький рот, а у вора – длинные мочки. Вот такие. – Я потянул вниз свои уши. – Так кого мы ловим в моей квартире?

– Гражданин Голубев. – Мент начал злиться. – Давайте по-хорошему…

– Давайте, – радушно согласился я. – До свидания.

Сделав шаг и потянувшись к двери, я начал теснить его к выходу.

– В связи с постановлением Моссовета и в целях усиления борьбы… – быстро заговорил он, отступая. – С хулиганством и тунеядством на территории…

– Приятных выходных! – Я распахнул дверь.

– Вы не являетесь ответственным квартиросъемщиком и поэтому не имеете права оставлять на ночевку лиц с неустановленной пропиской и…

Он оказался за порогом, я начал закрывать дверь:

– Все! Привет!

– Диссидент патлатый! – зло прошипел участковый в дверную щель. – Хиппи!

Я захохотал:

– От Бельмана и слышу!

От души грохнув дверью, я обшарил куртку на вешалке, вытащил сигареты. Пошел на кухню, спички ломались, только с третьей удалось прикурить.

– Консьержка стукнула? – Лариса стояла в дверях, она успела одеться и даже причесаться.

– Да. – Врать было бессмысленно. – Но один черт они не могут врываться без ордера…

– Без чего? Без ордера? – Лариса простодушно рассмеялась. – Мы что, в Сан-Франциско, штат Калифорния? Я буду разговаривать с вами только в присутствии моего адвоката! Да?

Она подошла ко мне, неожиданно строгая, с прямой спиной. Двумя пальцами, как пинцетом, взяла у меня изо рта сигарету. Прикрыв глаза, сосредоточенно затянулась, внимательно и чутко, будто пытаясь мысленно проследить путь дымного яда по своим дыхательным путям.

– Мы должны быть очень осторожны, Голубок. Предельно осторожны.

Она еще раз затянулась, выпустила дым и со злостью воткнула сигарету в горшок с вялым кактусом.

– Все, – добавила. – Игры кончились.