Она не ответила. Я провел ладонью по спине, блудливо перебирая пальцами, спустился по позвоночнику в ложбинку крестца. Вопросительно приостановился на безразличной талии – с таким же успехом я мог бы ласкать дерево. По песку вокруг спящего матроса бродили чайки.

– Лариса… – начал я.

– Какой сон? – перебила она, не отрываясь от окна.

В словесном изложении сон получался не ахти, мрачные образы и жгучие ощущения становились плоскими и наивными, но мне не хотелось привирать или придумывать, я рассказывал все, как помнил. Лариса слушала молча, а может, и не слушала вовсе; история моя уже подбиралась к драматическому моменту затопления столицы, как она вдруг спросила:

– Что там случилось на даче, когда ты чуть не угорел? С этой… как ее…

– С Людочкой? При чем тут Людочка? Я тебе рассказываю…

Она резко повернулась ко мне, от ее взгляда я осекся.

– Там в печи, наверху, есть такая заслонка, вьюшка называется. Это вроде задвижки в трубе. Когда не топят печь, вьюшка закрыта…

– Зачем?

– Ну чтоб холодный воздух в комнату через трубу…

– Ясно, – снова перебила она. – Дальше.

– Ну мы приехали, затопили печь. В дедовой спальне, это самая маленькая комната, ее быстрее всего протопить можно. А когда заснули, эта вьюшка сама захлопнулась. Если б я тогда случайно среди ночи не проснулся…

Лариса снова уставилась в окно. Баржа уже проплыла под мостом и приближалась к стенам Кремля. Я представил себе, как генсек Брежнев через пять минут из своего кабинета увидит спящего матроса.

– Я тоже видела сон. – Лариса неуверенно коснулась пальцами стекла, точно проверяя его наличие. – Мне приснилась рыба.

Торжество справедливости – какое еще чувство может быть выше, восторженнее этого чувства! Несомненно, только любовь. А если у тебя в душе оба эти чувства, если они кричат, если взрывают изнутри все твое бурлящее естество? Я задохнулся, точно, сидя в первом ряду, слушал финал вагнеровской «Валькирии».

Легко быть добрым. Так просто оставаться невинным. Не грешить, не роптать, изо дня в день подставлять другую щеку. До старости оставаться безгрешным и тихим младенцем, ведь их так любит Иисус. Почти так же, как и блаженных. И как заманчиво объявить лень и трусость благочестием, а безволие назвать смирением. Так всех нас в трусов превращает мысль, и вянет, как цветок, решимость наша. Вот уж воистину – так помяни мои грехи в своих молитвах, нимфа. Вот ведь гений, этот сукин сын!

Но что есть грех? И в чем его мера? Не может же Он, наш высший судья, в самом деле приравнять уныние к предательству? А гордыню – к прелюбодеянию. Да, грешить страшно, и так мучительно жить с грузом греха. Яд гнева, паутина лжи – как с жить с паутиной в душе, с ядом в сердце? А убийство? Как тащиться по жизни с таким камнем? Но ведь Он милосерден, и в первую очередь милосерден именно к грешникам (ну, и к детям, конечно, не говоря о блаженных). Ведь смысл истинного милосердия – в прощении грехов, и Он бесконечно милосерден к заблудшим душам, которые чистосердечно раскаются в своих грехах.

Лариса строго посмотрела мне в глаза:

– Я не стану плакать, если он умрет.

Произнесла так, словно вдавила печать в расплавленный сургуч. Спокойно и уверенно. Рысьи глаза цвета крепкой заварки светились решимостью.

– Я тоже. – Сжав ее запястье, я притянул ее к себе. – Я тоже.

Ее спокойствие передалось мне. Да, все решено! И приговор справедлив. Ведь великий Мастер мог сотворить нас какими угодно, Он всемогущ, и фантазия его безгранична, но отчего-то Он создал нас по образу и подобию своему. Не послушанье рабское вдохнул Он в человека, а свободную волю. Да и Его самого не упрекнуть в смирении, не отличается Он и долготерпением, со всепрощением тоже не все так гладко – один Потоп чего стоит, а еще изгнание из рая, Содом и Гоморра. И если Он мстит, то месть его страшна и беспощадна. Высшая справедливость – вот главная мера добра и зла. Вот божественные весы жизни и смерти.

– Я люблю тебя, – не отрывая взгляда от ее глаз, негромко проговорил я.

– Я люблю тебя, – отозвалась она так же тихо.

На плите радостным и взволнованным свистом запел закипающий чайник.

Близился полдень, растерзанная родительская кровать, разделенная солнцем по диагонали, левой половиной утопала в плотной, почти рембрандтовской тени, правая часть, сияя скомканным шелком версальских простыней, будто парила в пыльном снопе летнего золотистого света.

Листая альбом ленивой рукой, Лариса пристроила голову мне на грудь, ее божественные ноги, вероятно, отлитые из золота высшей пробы не кем иным, как Бенвенуто Челлини, упирались пятками в резную спинку кровати.

– Моего батю кондратий бы хватил, если б он знал, кто фотограф. – Я перебирал пальцами ее волосы, на солнце они казались пурпурно-бордовыми. – Ему альбом этот какие-то официальные негры подарили, негры тоже, наверное, были не в курсе. А может, наоборот, идеологические диверсанты.

– А кто? – Лариса заглянула на оборот суперобложки. – Старушенция какая-то.

Альбом назывался «Нубийцы – люди с другой звезды», автор и фотограф – Лени Рифеншталь. Самая знаменитая женщина Третьего рейха, гениальный кинорежиссер, посредственная актриса и неважная танцовщица, автор классической ленты документального жанра «Триумф воли», фильма такой мощи, что его запретили в Германии. За другой фильм, «Олимпия», посвященный Олимпийским играм в Берлине 1936 года, она получила золотую медаль Олимпийского комитета и главный приз Венецианского кинофестиваля. Рифеншталь была личным другом Гитлера, Геббельс пытался переспать с ней, но получил отказ. После краха Третьего рейха ее трижды пытались осудить, но нашли виновной лишь в «симпатиях к нацизму». Сама Лени не отрицала, что подпала под обаяние фюрера, демоническую суть которого распознала слишком поздно. Ее не интересовала идеология, она с таким же азартом могла бы снимать извержение вулкана или надвигающуюся стену цунами. Визуальная фактура Третьего рейха с его факельными парадами, сияющими орлами, стройными колоннами белокурых красавцев была всего лишь объектом, всего лишь натурой. И снова, в третий раз, ей поверили и отпустили.

Думаю, она не лукавила. Ведь художник, живя среди людей, пребывает в несколько другом измерении, чуть-чуть в иной реальности. Еще до начала войны Лени потеряла интерес к тевтонскому шарму фашизма. В тридцать девятом она приступила к съемкам исторической драмы «Пентесилея», работу пришлось остановить из-за вторжения немецких войск в Польшу. Лени стала свидетельницей расстрела мирных поляков в городке Коньске, где квартировала ее съемочная группа. В ужасе она написала об этом своему другу Адольфу, но тот не ответил.

– А в сорок третьем, когда Паулюс замерзал под Сталинградом и когда решалась судьба Рейха… – Я сделал паузу. – Знаешь, чем занималась Рифеншталь?