Над Ешкотлями показалось облако дыма. Геновефа беспомощно стояла на месте, откуда было одинаково далеко до дома, до ведра с бельем и до пылающих Ешкотлей. Она подумала о Мисе и детях. У нее пересохло во рту, когда она бежала за ведром.

Ешкотлинская Матерь Божья, Ешкотлинская Матерь Божья… — повторила она несколько раз и с отчаянием посмотрела на костел на другой стороне реки. Он стоял так же, как прежде.

Грузовики въехали на поле. Из одного высыпали солдаты и выстроились в шеренгу. Потом появились следующие машины, покачивая брезентовыми тентами. Из тени каштанов показалась колонна людей. Они бежали, падали и поднимались, тащили с собой какие-то чемоданы, толкали тележки. Солдаты впихивали людей в грузовики. Все это происходило так быстро, что Геновефа не поняла смысла события, свидетелем которого стала. Она поднесла руку к глазам, потому что ее слепило заходящее солнце, и только тогда увидела старого Шлома в расстегнутом халате, светловолосых детей Герцев и Кинделей, пани Шенберт в голубом платье, ее дочь с младенцем на руках и маленького раввина, которого поддерживали за плечи. И увидела Эли, совершенно отчетливо, он держал за руку своего сына. А потом произошло какое-то замешательство, и толпа разорвала шеренгу солдат. Люди разбегались во все стороны, а те, что были уже в грузовиках, выпрыгивали оттуда. Геновефа краем глаза увидела огонь у отверстия дул, и тут же ее оглушил гром автоматных очередей. Фигурка мужчины, с которого она не спускала глаз, зашаталась и упала, так же как и другие, как многие другие. Геновефа выпустила из рук ведро и вошла в реку. Течение теребило ее юбку, подкашивало ноги. Автоматы затихли, словно устали.

Когда Геновефа стояла на другом берегу Черной, один заполненный грузовик уже ехал в сторону дороги. В другой садились люди, в полной тишине. Она видела, как они подавали друг другу руки. Один из солдат одиночными выстрелами добивал лежащих. Тронулся очередной грузовик.

С земли вскочила фигура и пыталась бежать в сторону реки. Геновефа тут же узнала Рахель Шенберт, ровесницу Миси. Она держала на руках младенца. Один из солдат присел на колено и не торопясь целился в девушку. Она неуклюже пыталась петлять. Солдат выстрелил, и Рахель замерла. Несколько секунд качалась, а потом упала. Геновефа смотрела, как солдат подбежал и ногой перевернул ее на спину. Потом выстрелил в белый кулек и вернулся к грузовикам.

Ноги под Геновефой подкосились, так что она должна была стать на колени. Когда грузовики отъехали, она с трудом поднялась и двинулась через луга. Ноги у нее были тяжелыми, каменными, не хотели слушаться. Мокрая юбка тянула к земле.

Эли лежал, уткнувшись в траву. Геновефа впервые за много лет увидела его снова вблизи. Она села около него и уже никогда больше не стояла на собственных ногах.

На следующую ночь Михал разбудил Павла, и они вместе куда-то пошли. Мися уже не могла уснуть. Ей казалось, что она слышит выстрелы, далекие, ничьи, зловещие. Мать лежала на кровати неподвижно, с открытыми глазами. Мися проверяла, дышит ли она.

Под утро мужчины вернулись с какими-то людьми. Отвели их в подвал и заперли.

— Нас всех убьют, — сказала Мися на ухо Павлу, когда он вернулся в постель. — Поставят к стенке, а дом сожгут.

— Это зять Шенберта и его сестра с детьми. Никто больше не уцелел, — ответил он.

Утром Мися спустилась в подвал с едой. Открыла дверь и сказала «здравствуйте». Она увидела их всех: полноватую женщину, мальчика-подростка и девочку. Она не знала их. Но знала зятя Шенберта, мужа Рахели. Он стоял к ней спиной и монотонно бился головой о стену.

— Что с нами будет? — спросила женщина.

— Не знаю, — отозвалась Мися.

Они жили в четвертом, самом темном подвале до Пасхи. Только раз женщина с дочерью вышли наверх, чтобы искупаться. Мися помогала женщине расчесывать длинные черные волосы. Михал спускался к ним каждый вечер с едой и картами местности. На второй день праздника он вывел их ночью на Ташув.

Несколькими днями позже он стоял у забора с соседом Красным. Они говорили о русских, что те как будто бы недалеко. Михал не спрашивал о сыне Красного, который был в партизанском отряде. Об этом не принято было говорить. Уже под конец Красный обернулся и сказал:

— У дороги на Ташув, в бурьяне, лежат какие-то убитые евреи.

Летом сорок четвертого года из Ташува пришли русские. Целый день они тянулись по Большаку. Все было покрыто пылью: их грузовики, танки, пушки, фургоны, винтовки, гимнастерки, волосы и лица. Выглядели они так, словно вышли из-под земли, словно это пробудилось спавшее во владениях Владыки Востока сказочное войско.

Люди вставали вдоль дороги и радостно приветствовали голову колонны. Лица солдат не реагировали. Взгляды равнодушно скользили по лицам приветствующих.

Михал вывез на крыльцо кресло на колесиках, в котором сидела Геновефа.

— Где дети? Михал, забери детей, — повторяла Геновефа невнятно.

Михал вышел за ворота и судорожно схватил Антека и Адельку за руки. У него билось сердце.

Он видел не эту, а ту войну. Снова перед глазами у него были огромные просторы страны, которые он некогда прошагал. Должно быть, это был сон, потому что только во сне все повторяется, словно рефрен. Ему снился тот же самый сон, растянутый, молчаливый, страшный, как колонны войск, как приглушенные болью взрывы.

— Дедушка, когда будет польское войско? — спросила Аделька и подняла вверх флажок, сделанный из палки и тряпок.

Он отнял его у внучки и бросил в сирень, а потом отвел детей домой. Сел на кухне около окна и смотрел на Котушув и Паперню, где все еще стояли немцы. Он понял, что Вольская Дорога стала теперь линией фронта. Именно так.

В кухню зашел Изыдор.

— Папа, иди сюда! Тут какие-то офицеры остановились и хотят поговорить. Иди сюда!

Михал застыл. Он позволил Изыдору свести себя по лестнице наружу. Увидел Мисю, Геновефу, соседей Красных и группку детей со всей деревни. В центре стояла открытая военная машина, в которой сидело двое мужчин. Третий разговаривал с Павлом. Павел, как обычно, делал вид, что все понимает. Когда он увидел тестя, то оживился:

— Это наш отец. Он знает ваш язык. Он воевал в вашей армии.

— В нашей армии? — удивился русский.

Михал увидел его лицо, и ему сделалось жарко. Сердце билось у него где-то в горле. Он знал, что должен сейчас что-нибудь сказать, но его язык замер. Он поворачивал его во рту, словно горячую картофелину. Пытался сложить с его помощью какое-нибудь слово, хотя бы самое простое, но ничего не мог, забыл.

Молодой сержант рассматривал его с любопытством. В раскосых глазах появился блеск радости.

— Ну, отец, что с вами? Что с вами?

У Михала было впечатление, что все это: этот солдат с раскосыми глазами, эта дорога, эти колонны запыленных солдат, — что все это уже когда-то происходило, что уже происходило когда-то даже это «что с вами», сказанное по-русски. Ему показалось, что время завертело кофемолку. Его охватил ужас.