мутузиться не меньше двух недель, а то и поболее, если ждать существенного восстановления здоровья сына. Операция не одна предстоит. — И, прикусив язык, приятель принялся расставлять на столе закуску.

— Я на всё согласен, лишь бы Галицкий не отозвал по срочному. У нас там тоже забот полон рот.

— Витьку нашему обязательно быть в КГБ, вечерняя планёрка у них вошла за правило, а ему обязательно на трибуну лезть. С запашком, пожалуй, лыка не свяжешь да не дай бог ляпнешь какую-нибудь чушь. Там уши острые.

— Да уж… — буркнул Данила, наблюдая за приятелем с дивана.

— Так что особенно не дуйся, он поручил мне тебя развлекать, пока сам не погонишь. Стресс велел снять. — Лыгин поднял рюмку и, чокаясь, продолжил: — За встречу! За твоего сына, чтоб пролетели мимо него все неприятности и на ноги крепко встал твой разведчик! Ну и за Жорика, чтоб быстрее до истины докопался!

— Жорик — это кто? — закусывая, поинтересовался Данила.

— Важняк наш. Георгий Сергеевич Вепрев, я про него уже рассказывал. — Лыгин явно испытывал большое уважение к этому человеку, это так и сквозило в каждом его слове. — Светлая голова! Однако между собой его Вепрем кличут. Если его раздразнят, дьявола из преисподней достанет и упечёт за все его грехи туда, где Макар телят не пас! Он правду-матку из любого злодея вытрясет!

Лыгин слегка захмелел, видно, не удержался, поджидая друга в номере.

— А когда ж его к афганскому делу подключили?

— Вояки тянули с направлением дела в прокуратуру. Своё дознание проводили да запутались или по какой другой причине волокитили, но всё-таки вынуждены были материал в военную прокуратуру направить. А досталось его вести известному раздолбаю Жихареву, к тому же запьянчуге. В штабе, как про это прознали, ксиву накатали, проверка завершилась плачевно для следака: его и до этого не жаловали, ну а выявив бардак в делах, совсем погнали на гражданку.

— Значит?..

— Ничего ещё не значит, — оборвал Лыгин приятеля. — По настоянию Илюшина, разнюхавшего про творившийся беспредел, Вепрь и был включён в это дело. Конечно, сразу вызвал тебя на опознание сына. До этого Владька твой проходил по делу старшим сержантом Мельником.

— Погоди, погоди… — вскочил на ноги Данила, но Лыгин так на него глянул, что он закусил губу и медленно осел на диван.

— В коме пребывал твой сын всё это время, пока инспекторскими проверками да дознанием занимались вояки. Разведчики они, может быть, и золотые, а в следствии ни гугу!

— Да как же такое возможно? — Данила, сжав виски, растирал их до боли. — Как допускают такое в боевых войсках? На войне!..

— Как раз на войне и творится такое, о чём ни в кино не кажут, ни по ящику не говорят! — матюгнулся Лыгин. — Когда сына твоего с множественными ранениями в спину, в беспамятстве и обожжённого до неузнаваемости чудом выволокли из-под подорванной «бурбухайки»[10], документов при нём не оказалось, от афганки[11] — один пшик, только в уцелевшем сапоге нашли те самые несгоревшие бумажки некоего Мельника Тихона Анисимовича из службы по отгрузке покойников из Афгана в родные наши края. Слышал про груз 200?[12]

С Данилой творилось непонятное: он начал раскачиваться и бормотать, как полоумный.

— Выпей, выпей рюмки две, легче станет! — подсунул ему бутылку Лыгин. — Кондрашка хватить может. Выпей!

Данила, не отрываясь, выхлебал половину и не остановился бы, ни вырви у него приятель бутылку из рук.

— Слушай, дружище, весь день ведь тебе мозги полоскал полковник из военной прокуратуры…

— Филимонов Юрий Михайлович, — не подымая головы, пробурчал Данила.

— Это помощник Вепрева, доставшийся ему в наследство от Жихарева. Вепрь и поручил ему опознание провести. Он что же, про сына тебе и слова путного не пикнул? Вот ещё один урод, достоин своего бывшего начальника.

— Слова путного?..

— Ну да. Про боевую операцию… про западню, в которую они попали… про наркоту, наконец?! Сам же Вепрь в Афган махнул, лишь твой сын сутки назад из комы вышел да в себя приходить стал.

— Видел я, каким он стал. Слова не мог сказать.

— Однако Вепрю удалось с ним пообщаться каким-то образом, поэтому немедля в военную часть помчался к разведчикам, в Афган, чтобы допросить кого-то, уточнить, одним словом.

— Слушай, Сашок! — сверкнул глазами Данила и с грохотом смахнул все бутылки со спиртным со стола. — Коль я здесь, а на моего сына столько грязи вывалили, разгребать и мне. Поэтому я должен знать всё. От полковника слова толкового услышать не удалось, это ты правильно подметил, языка его лишили. Выходит, источник информации один — ты. Ты тут про груз 200 меня спрашивал: слышал ли я? Слышал, конечно, но, как говорится, из кухонной трепотни. На гражданке и к нам в прокуратуру о событиях в Афганистане доходило то, что по телевизионному ящику брехали; гробы хоронил народ втихомолку, очевидцы тайком делились, будто в цинковых ящиках привозили вообще неизвестно кого: надпись «вскрывать не положено» и никакого смотрового окошка, а если вдруг попадалось кому — закрашено. Родственникам приходилось верить бумажкам из военной части и военкомата, а что внутри — оставалось гадать…

— И хорошо, что не могли видеть! — рявкнул, перекрикивая его, Лыгин. — Месиво из кишок, мозгов и костей там пряталось! Это всё, что порой удавалось собрать боевым товарищам от погибших после взрывов мин. Сам знаешь, от мин никакой бронетюфяк не спасал. А если тебе, Данила Павлович, захотелось всю правду до доскональности, выкладываю как на духу: настоящая война полыхает в Афгане не на жизнь, а на смерть. Брешут все, кто треплет по телеку о строящихся там больницах для дехкан, магазинах, столовых, что прокладываются дороги и электролинии. Для дураков всё это. Ненавидят нас, захватчиков русских, пуще бешеных собак; сначала платили за каждую солдатскую голову моджахеду, а теперь — любому и даже бачо шестилетнему, принёсшему отрезанное ухо. Про груз 200 я тебе много рассказывать не стану. Вот что из Генштаба просачивалось: начальник его Огарков ещё в 1983 году размечтался порядок в учёте безвозвратных потерь навести. Проверку организовал, выявил, что в сводках расписывали лишь число убитых; для пропавших без вести и раненых в боях места не находилось. Издал Огарков приказ, только никто и сейчас не ответит, изменилось ли что после его бумаги… А про смотровые окошки, что были запрещены на гробах, — истинная правда до народа докатилась, однако никто никому не расскажет про ребят из похоронных бригад, которые смерть свою познали не на поле боя с врагом, а спиваясь, сходя с ума и пуская пулю в лоб. Продолжать