Вячеслав Павлович Белоусов

Тайны расстрельного приговора

Et si nullus erit pulvis, tamen excute nullum[1]

Загадочное происшествие

Сверкая золотом оснастки, мощный трёхпалубный лайнер величавой белой птицей скользил по засыпающей реке, тихо шелестя лёгкими волнами. Тёплый августовский вечер, поспешая за теплоходом, тоже покидал горизонт вместе с остывающим малиновым светилом. Мир наслаждался мгновениями, когда тьма ещё не наступила, но свет уже засобирался с земли.

В последние дни поездки, возвращаясь из Москвы, ни с того ни с сего Викентий Арсентьевич совершил для себя неожиданное открытие: он влюбился в эту пору загадочных мгновений смены дня и ночи. Завораживало, как золотой, жаркий час назад шар превращался в холодный малиновый, как всё вокруг замирало, и прямо-таки в загробной тишине он исчезал с глаз, казалось, навеки. Тогда, освобождаясь от мелочных занятий, художник переодевался в парадное и спешил на верхнюю палубу к заветному месту на кормовой скамье. Если везло, он блаженствовал в одиночестве, весь отдаваясь чувствам; завидя нашествие пассажиров, бежал на вторую палубу, где в эти часы на корме обычно никого не бывало: народ занимал места за столами в ресторане, готовясь к ужину. Удобно усаживаясь, художник замирал, забываясь и погружаясь в свои мысли, любовался красотой, открывающейся с высоты панорамы, сами собой приходили думы о вечном. Какой фантастически загадочной и даже пугающе-могучей становилась река! Словно гигантская первобытная змея, извиваясь в берегах хищным телом, прорывалась она к уже близкому морю. Громадина теплохода на серебряной шкуре этого чудовища ютилась мелкой чешуйкой, и Викентию Арсентьевичу становилось не по себе, а временами и страшно. От подползающей, всё заглатывающей тьмы хотелось к людям, к свету, к безмятежности и веселью. И он торопился в ресторан, где играла музыка.

Так и длилась бы в одиночестве эта чудная игра по вечерам, но со временем к Мерцалову присоединились старик и парочка. С библиотекарем Печёнкиным они сошлись сразу: он появился шумный, задиристый и тут же поскандалил с матросами, торопившимися убрать трап. Художник, оказавшийся поблизости, деликатно вмешался и уладил перебранку, встав на сторону новичка, чем быстро завоевал его дружбу. Парочка — спортивный парень и очаровательная брюнетка — объявились внезапно, будто свалилась с неба, и скоро тоже пристрастилась к верхней палубе, оккупируя её с наступлением лёгких сумерек. Знакомиться они не желали — как ни пытался Викентий Арсентьевич ненавязчиво затеять разговор, на его приветствия отвечали едва заметными кивками и отворачивались. Мерцалов к такому обхождению не привык, обиделся и перекочевал теперь уже совсем на вторую палубу. Такой же обструкции подверглись и попытки Печёнкина завязать дружбу с молодёжью, хотя он выведал, что спортсмена зовут Валентином, а имя женщины — Виктория. Но ехидный библиотекарь не сдавался и упорно мозолил глаза влюблённым. Ему было противопоказано солнце, дни он проводил в каюте с очередным детективом, которых у него в рюкзаке имелось с десяток, а к вечеру вальяжно фланировал по палубе, допекая занудством всех. Однако с призывами к ужину он исчезал: распорядок дня и диета были для него святой заповедью. Поначалу Викентий Арсентьевич тоже подчинялся зову желудка и лишь темнело, отправлялся следом за Печёнкиным, но потом махнул рукой: не хотелось разменивать чарующие минуты заката на суету у надоевшего ресторанного столика. И он задерживался, наслаждаясь удовольствием от последних лучей светила, оставляющего мир…

И в этот раз всё шло своим чередом. Исчез Печёнкин, дождавшись своего времени, почти опрокинулось солнце за горизонт, посылая прощальные лучи небу, но теплоход вдруг резко замедлил ход. Викентий Арсентьевич оставил заветное место на корме и двинулся по пустующей палубе к носовой части посмотреть, что застопорило плавание. Между тем шум двигателя смолк, и теплоход несло лишь течением. Впереди препятствий не наблюдалось, однако, когда Мерцалов добрался до цели, всё понял: теплоход двигался вдоль береговых островков, сплошь покрытых мощными зарослями камыша. Внутри этих джунглей в лёгких сумерках, призывая, мигал лучик электрического света, затем раздался стрекот подвесного мотора, и на речную гладь серой чайкой вылетела лёгкая шлюпка. В шлюпке прятались люди. Хватило нескольких минут, чтобы шлюпка лихо преодолела расстояние, разделяющее остров от теплохода и, описав на финише крутой вираж, нырнула под борт к середине судна.

Если поначалу Викентий Арсентьевич, не отличавшийся особым зрением, путался в догадках о намерениях «голопузых», как он окрестил для себя людей, ради которых остановился корабль, то, понаблюдав некоторое время, он до того разволновался, что его пробил озноб. Два голых по пояс мужика в шляпах, скрывавших лица, пытались выгрузить что-то на судно: один ловко поймал канат, брошенный сверху, подтянул шлюпку к борту, второй поднатужился и, рассчитанным рывком оторвав со дна шлюпки огромную металлическую флягу-бадью, вскинул её наверх. Пара крепких рук подхватила ёмкость, и она исчезла с глаз Мерцалова. Как тот ни перегибался через борт, пытаясь разглядеть участников получше, сделать это ему не удалось.

Следом за первой флягой последовала такая же вторая, стремительно перекочевавшая из шлюпки на судно. Сорокалитровые ёмкости с накидными крышками Викентию Арсентьевичу приходилось наблюдать у крикливых молочниц, когда ранними часами он выгуливал кучерявого Рекса, но не молоко же таким способом доставили на борт теплохода неизвестные дикари?

Викентию Арсентьевичу стало не по себе. Он отпрянул от борта, испуганно огляделся. Вокруг ни души, огней не зажигали, только на нижней палубе слышалась возня, и раздавались глухие голоса.

«Нет, во флягах что-то другое, — ужаснула Мерцалова лихорадочная догадка. — Это чёрная икра». До него, далёкого от прозаической жизни человека искусства, доходили слухи о спекулянтах, браконьерах, о сбытчиках красной рыбы и чёрной икры. Но всё это не задерживалось в сознании, пролетало. В памятные даты домработница Зинаида Никитична, накрывая стол для гостей, не забывала о каспийских деликатесах, но где она их доставала, его не интересовало.

«Конечно, во флягах это страшное и запретное! Ворованное и преступное!.. — трясся от страха художник. — И время специально выбрано, когда нет никого, все на ужине, темнота вокруг…»

Суета внизу стихла, зато отчётливо различался разговор двух мужчин:

— Как качество?

— Спрашиваешь! Гольд рашен!

— Проверим?

— Чучело! Запрещено.

— Не помешает.

— Ну, открой… попробуй.

И следом раздался резкий удар по рукам — похоже, вмешался третий.

— Ты чего, Иван! Больно же!

— Урод! Испоганишь всю партию! Рудольф башку оторвёт, если кто прикоснётся!

— Так я же свой…

— Уроет любого, кто сунется! А ты — шестёрка!

— Борис вот разрешил…

— Заткнись! И Борису несдобровать. Ишь, нашёл