достаточно, чтобы сойти за хорошего отца. Однако я провела много часов в их доме и знала, что на сына он и не смотрит, а на жену смотрит так, что лучше б не смотрел. А еще я усвоила: деньги не избавляют от таких мужей, и неважно, есть ли у твоей семьи бизнес, доходы, земля и недвижимость, потому что женщинам все равно попадаются никудышные мужики. Раньше мне казалось, что богачкам прожить проще: в случае чего достаточно собрать свои вещи и уйти, а потом поручить судебную тяжбу одному или нескольким адвокатам, да еще и оттяпать немалые денежки у бывшего мужа. Но в доме Харабо я поняла, что это не так, богачек тоже ломают, медленно, но безжалостно, будто копают им могилу чайной ложкой. А когда такая дама наконец наберется храбрости, чтобы позвонить подруге и сказать «я больше так не могу» или отцу и сказать «я ухожу от него», подруга напророчит: «Ты не сможешь добиться алиментов, останешься одна с ребенком на руках, и ему придется сменить школу». А отец скажет: «Не скандаль, мне неприятности не нужны». Конечно, лучше иметь деньги, ведь они, как капля масла, смазывают необходимые механизмы, не позволяя им скрипеть. Все сразу встает на свои места –  щелк-щелк –  и детали работают как надо, ничего не разваливается, не ломается, не залипает и не спотыкается. А мы, бедняки, всю жизнь вынуждены подгонять разные детали, и все равно они не стыкуются. Впрочем, и деньги не освобождают от подобных мужей, в чем я убедилась в том доме. Даже богачкам нужно проявлять бдительность, потому что любой из них тоже может встретиться ревнивый и жестокий мужик, который потихоньку, чайной ложкой, начнет копать ей могилу.

Я смотрела ту пресс-конференцию с телефона, правда, лишь урывками, потому что связь прерывалась. Хотелось посмотреть целиком, но, честно говоря, для меня она была лишней, ведь отец ребенка уже рассказал мне все, что они с женой должны были сообщить: он намерен разрушить мою жизнь. Естественно, не он лично, сам он не собирался опускаться до того, чтобы явиться домой к прислуге. Нет, для этого у него есть специальные люди, как и для всего прочего. Хозяин поручил это приказчику, задача которого –  покрикивать на всех нас, особенно на тех, кто просит получасовой передышки и жалуется на боль от десятичасового изнурительного труда у виноградных лоз.

Гражданские гвардейцы тогда меня еще не арестовали и допрашивали всего несколько часов, выпытывая подробности и заставляя повторять мою версию события снова и снова, потому что я смотрела за мальчиком и я же была последней, кто его видел. Впрочем, его отца степень моей вины не особо интересовала: в лучшем случае я была служанкой, которая плохо выполнила свою работу, и ему просто хотелось меня жестоко избить. Он собирался выволочь меня на улицу и отдубасить до смерти или почти до смерти, потому что так поступают с нерадивыми слугами, из-за которых гибнет урожай, теряются доходы, кобылы или дети. Я понимаю гнев отца, и что он хочет вытащить из дома за волосы горничную, которая недосмотрела за его сыном, однако мне также известно, что он так не разбушевался бы, если бы ребенок потерялся по вине кого-то из его друзей или родственников. Его ярость была яростью богача, которого подвела служанка.

Приказчик вскрикнул аж два раза и ретировался, когда старуха распахнула дверь нашего дома и уставилась на него с порога. Она любого испугает своими длинными распущенными волосами, черным халатом и немигающим взглядом. Вдобавок приказчик почувствовал что-то страшное и в самом доме, он успел взглянуть на окно в зал, и его лицо на мгновение исказилось. В это время я стояла у окошка спальни, и он меня не заметил, а я-то наблюдала за ним и отчетливо видела гримасу ужаса, которую он попытался скрыть. Может, он увидел нечто, а может, почувствовал, что дом готов наброситься на него, как озверевшее от голода животное.

Так или иначе, но хозяин больше не посылал к нам своего приказчика, хотя, должно быть, позвонил куда надо, потому что выполнил свою угрозу. Уже на следующий день меня задержали и доставили в тюрьму. Возможно, я что-то перепутала, рассказывая свою историю, но все-таки вряд ли, ведь я много раз прокручивала ее в голове, а также повторяла на допросах. Я постоянно твердила одно и то же, и по лицам гвардейцев не было заметно, что им что-то показалось странным, дополнительных вопросов они не задавали. Не думаю, что у них на меня что-то было, однако они арестовали меня, чтобы создать впечатление, что не бездействуют. Через шесть дней уже никто не верил, что мальчика найдут живым или что речь идет о похищении, поскольку маленький ребенок не может выжить так долго в одиночестве. К тому же никто не требовал выкупа. Все думали, что он умер, и, обсуждая это на кухне, так и говорили, но на улице заявляли: не стоит терять надежду. Для чего? Отчасти –  чтобы убедить себя, отчасти –  на случай, если кто-то пойдет доносить семье Харабо.

Гражданской гвардии надо было что-то делать, и потому меня арестовали: ведь я была под рукой, и у меня не было ни адвоката, ни полезных связей, короче, мне некому было позвонить, чтобы избежать ареста. Не было и денег, поэтому я сидела в тюрьме до тех пор, пока назначенный государством адвокат не подал апелляцию, тут уж меня пришлось освободить, поскольку улик против меня так и не нашли. Но это случилось три месяца спустя, и за все время я только один раз виделась с адвокатом и однажды поговорила с ним по телефону. Зато с бабушкой беседовала не раз и велела ей не навещать меня, потому что ей пришлось бы добираться сюда на трех автобусах. Я боялась, что у нее закружится голова и ей станет плохо, что в таком возрасте неизбежно, а ведь от поездки на трех автобусах у кого угодно падает давление и убывает желание жить. А еще я посоветовала бабушке не выходить из дома, ибо все в нашей деревне считали само собой разумеющимся, что это я прикончила ребенка. Конечно, она не стала бы меня слушать, но в деревню она и так ходила редко и выходила из дома только в сад или поискать кошек, если их долго не было –  а то вдруг они свалились в овраг. А еще иногда она снимала ленточки, которые охотники привязывают к деревьям для обозначения своих «постов». Однажды ей пришлось сходить в аптеку, и все