Да и как бабушке было не взбелениться, если пришлось всю жизнь терпеть господское презрение, если с детства она была вынуждена смотреть не им в лицо, а на их ботинки, если ей пришлось слушать, как именно этой семейке выражали соболезнования в связи со смертью ее мужа? Как старухе было не озлобиться по самые печенки, когда она узнала, что после всего этого я приплелась к ним клянчить работу? И мне придется оберегать их сына, который позже превратится еще в одного выродка, презирающего нас, в еще одного сукина сына, которому предстоит унаследовать земли, винодельни и право эксплуатировать нас всего за пару грошей в месяц? И, словно этого мало, бабушка вынуждена лицезреть призрак своей дочери в нашем доме день за днем   в течение многих лет, как по приговору.

Я хорошо поняла бабушку, когда начала работать в доме, который раньше принадлежал отцу, сеньору Харабо, а теперь его сыну, но в котором ничего не изменилось. В нашей деревне никогда ничего не меняется, а когда как-то раз попытались что-то переменить, застрельщиков сначала отдубасили в горах палками до полусмерти, а потом переубивали в горах выстрелами в рот. Я-то считала себя умнее бабушки, думала, она несет какую-то древнюю чепуху, до которой теперь никому нет дела. Надеялась, что у меня наконец появятся деньги и я смогу уехать из нашего дома, чтобы больше никогда не переступать его порог. Однако в услужении у Харабо убедилась, что поступила, как недоумок: они действительно наняли меня вместо Марии, чтобы выставлять напоказ, как охотничий трофей или зверушку в клетке, они хвастались мной, но при этом ненавидели. Им льстило, что их нездешние друзья полагали, будто хозяева платят мне целое состояние, тогда как в деревне знали, что я тружусь за сущие гроши. Выходило, что все как надо, что каждый знает свое место.

А вот мой прадед служить им отказался, и они приняли это, но лишь отчасти и только потому, что учуяли в нем то же самое, что было у них самих внутри, –  желание подчинять себе людей, находящихся ниже в обществе. Они знали, что это не опасно, поскольку такие не отваживаются смотреть вверх, а глядят только вниз. Таких лучше держать под рукой, потому что иногда приходится наводить порядок, и именно эти стреляют, куда прикажут, и вообще готовы на все. Но моей бабке семейство Харабо не простило оскорбления в присутствии посторонних, не забыло, что она заставила окружающих поверить: мол, с помощью четырех волосков и пары молитв святому можно столкнуть даму с лестницы. Нет, такое забыть и простить они не могли, ведь тогда все обездоленные решили бы, что могут делать все, что им заблагорассудится –  угрожать хозяевам, ломать им ноги и руки, достаточно лишь вознести молитву.

А теперь я работала на них, и они могли убедиться, что все вернулось на круги своя, а старуха была просто сумасбродкой, поверившей своим выдумкам и собственной лжи. То, что Харабо взяли меня на работу, служило доказательством одного: семейка одержала победу. Я помогла им ее одержать, и теперь вся деревня будет думать, что они победили, они всегда побеждают, а презрение и оскорбления, которые моя бабушка терпела все годы после похорон, ничего не стоили, потому что рано или поздно все возвращается на свои места. У меня возникла мысль бросить работу и уйти оттуда, чтобы каждый день не напоминал бабушке; да, я уже поступила плохо по отношению к ней, но мучить ее я не хотела. Но однажды днем, когда я уже нашла слова, чтобы объявить об уходе, хозяйка вдруг сказала, что к ней придут какие-то клиентки и что я должна побыть с ребенком в детской и не выпускать его оттуда. Клиенты обычно осматривали винный погреб, а иногда заходили зачем-нибудь в дом, и тогда сеньора просила меня запереться с мальчиком в комнате, опасаясь, что он закатит истерику и все увидят, какой он избалованный и невоспитанный. Если кто-нибудь спрашивал ее о сыне, она отвечала, что он сейчас на уроках французского языка или учится играть на пианино.

Однако в тот злополучный день его невозможно было удержать взаперти даже на несколько минут. Когда приходили гости, ребенок чувствовал, что мать пытается его изолировать, и становился еще более невыносимым –  оскорблял меня, хватал за волосы, швырял на пол все, до чего мог дотянуться, кусал меня и пинал ногами, когда я пыталась его усмирить. Когда меня охватывала ярость и хотелось влепить ему пощечину, я давала ему свой телефон поиграть. Прежде это срабатывало, потому что мать не разрешала ему брать телефон, но в тот день не помогло даже это, он вышвырнул телефон в окно и выбежал из комнаты. Я догнала его уже в гостиной, где его мамаша рассказывала о картинах, украшавших ее дом.

– А ну-ка, ну-ка, кто это тут у нас такой! –  воскликнула одна из клиенток нелепым тоном, которым многие взрослые разговаривают с детьми. –  Наверное, это и есть тот самый Гильермо?

Мальчик протянул руку очаровательным жестом, подражая рукопожатию взрослых, и все дружно рассмеялись.

– У тебя уже закончился урок французского?

– Нет, –  ответила я за него и взяла мальчика за руку, чтобы увести оттуда, –  мы пришли выпить воды.

И они даже не удосужились подождать несколько секунд, пока мы уйдем, чтобы я не услышала их слов.

– Главный минус учителей, для которых иностранный язык не родной, –  это появление очень заметного акцента у детей, –  сказала все та же дама.

– Да, это ужасно, –  согласилась сеньора Харабо. –  И он даже когда говорит на родном языке, повторяет выражения, услышанные от горничных. Мы с мужем считали хорошей идеей вырастить ребенка здесь, в сельской местности, среди домашних животных и виноградников, прежде чем выбрать для него приличную школу в столице. Ну, чтобы он не проводил целые дни у телевизора. А на днях он вдруг мне заявляет: «Мама, я уже сыт по горло и клянусь тебе, что хочу свалить отсюда поскорее».

Гостьи долго хохотали. Их смех застрял в моей голове и звучал в ушах еще долго, даже когда они ушли, а я уложила ребенка и пошла домой. Сдержанное и приглушенное хихиканье, они насмехались надо мной и делали вид, что не хотят, чтобы их услышали. А на самом деле это смахивало на усмешку маркиза, швыряющего слуге монету на землю, или на улыбку фермера, наблюдающего, как его свиньи пожирают корм.

Да, той самой ночью, лежа в постели, я поняла все. Моя бабушка считала, что ненависть Харабо была