порождена давней враждой между семьями взаимными оскорблениями. Но это не так. Сеньоры Харабо не хуже и не лучше других; они ненавидели нашу семью не больше, чем кого-либо еще вроде нас. Они невзлюбили мою бабку из-за ее свертков, ведь благодаря им вся деревня поверила, что несчастья можно наслать на их близких безнаказанно, что мы можем ускользнуть и исчезнуть в пустоте, чтобы замыслить какое-нибудь зло начальнику, сеньору, хозяину –  опять же безнаказанно. Впрочем, Харабо все равно ненавидят всех нас, и их к нам отвращение проникает нам в самое нутро и отравляет нас. Мы носим его так глубоко, что в конце концов начинаем верить, что оно наше, но на самом деле это не так. Вскоре я заснула, а проснувшись, ощутила, что внутри меня –  древоточец, и я не знала, позаботились ли об этом ночью призраки или я до такого додумалась сама. Но это было неважно, потому что я знала: мне нужно вытащить древоточца, а значит, я пока не смогу бросить работу, мне там нужно еще кое-что сделать.

8

Конечно, мне не нравилось, что внучка работает на них. Да и как мне такое могло понравиться, она ведь присматривала за сынком этих выродков –  разрушителей нашей семьи. И эта негодяйка помалкивала, что собирается наняться к Харабо, пока не получила у них место. Эх, знать бы раньше, я схватила бы ее за волосы, запихнула в деревянную бочку и закрыла крышкой, только чтоб не позволить прислуживать в их доме. Я скорее убила бы ее, чем пустила бы к ним в услужение. Разумеется, Харабо сразу же наняли именно ее. А могли взять Марию, которую родные братья вышвырнули на улицу; надо же быть такими подлецами, так поступить с сестрой. Но нет, работу дали моей. Она-то думала, что получила место благодаря своей молодости и лучшей внешности. Я не утверждаю, что это не так. Наверное, задавака, на которой женился сын сеньора Харабо, когда развелся со своей первой супругой, считала, что Мария отнюдь не украсит своим присутствием их дом. Одного поля ягода, а вторая претендентка была такой же или даже хуже Марии, зато намного моложе. Хотя в глубине души я была уверена, что молодой Харабо не простил нас за то, что я сбросила его в овраг во время охоты. При посторонних людях эта семейка насмехалась над слухами, ходившими в деревне, и заявляла, что это была цепочка несчастных случаев, однако за стенами собственного дома, как можно было узнать от Кармен, их высокомерие испарялось. Не случайно мать теперь спускалась по лестнице осторожно, обязательно держась за перила, а сын хранил охотничье ружье под замком.

Хотя если поразмыслить, неизвестно: то ли сын Харабо не простил мне своей беды, то ли слишком разозлился на то, что местные поверили в мою способность создавать подобное несколькими «молитвочками», как называет это моя внучка. Что ж, в данном случае –  не имеет значения. Он затаил на меня злобу, и теперь наконец представилась возможность дать ей волю. Внучка пошла к Харабо, потому что думала: это самые обычные люди, какая ей разница, у кого работать. Она просто хотела накопить немного денег и перебраться в Мадрид. Но в том доме она быстро разобралась, что к чему, и ее мнение сильно изменилось. Я бесилась каждый вечер, когда она возвращалась от Харабо –  меня охватывала ярость, потому что люди в деревне наверняка думали, мол, мы в конце концов не выдержали и приползли на коленях вымаливать себе работу. И тогда внучка начала излагать мне идеи, которые родились у нее в том доме. Конечно, я уже знала многое из того, что она рассказывала, но теперь все это выглядело упорядоченным и логичным. Жаль, упущено время, ведь я могла бы сообщить это дочери и тогда, возможно, ее бы не похитили. Внучка говорит, а может, она все равно исчезла бы, говорит, я не могла этого предотвратить. И все-таки меня не покидает мысль, что если бы я знала это раньше, то мы с дочкой понимали бы друг друга лучше, не кричали бы друг на друга, и в тот день она не ушла бы, хлопнув дверью.

Дочка моя была красавица. Не то что мы, маленькие и верткие, как куницы, у нас и мяса-то, считай, нет. А она была высокая, красивая и грациозная, как косуля. Сморщенный младенец с желтоватой кожей превратился в прекрасную девушку, на которую смотрели все, кому не лень, когда она шла по улице. Радостно было смотреть на нее. По словам Кармен, женщины в очереди в булочной удивлялись, обсуждая, как такая ласковая красавица могла появиться на свет в таком доме, как наш. Эти презренные бабы изощрялись в злословии, а потом как ни в чем не бывало приходили ко мне со своими просьбами.

В любом случае гораздо хуже было не то, что болтали женщины, а то, что говорили мужчины. Кармен не могла передать мне их слова, поскольку такие вещи они обсуждают только между собой. Зато мне докладывали святые. Они сообщали, что́ мужчины намерены сделать с моей дочкой, причем в некоторых из них говорила похоть, а в других –  то, что мужчины часто чувствуют к женщинам, сами они думают, что это похоть, а на самом деле –  чистая ненависть. Мне передавали дословно, во всех подробностях, чтобы я запомнила, что сказал каждый из них. А я копила информацию в голове и хорошенько ее запоминала. Кое-что я рассказала дочери, но она не поверила, решив, что я просто пытаюсь запугать ее, чтобы удерживать в четырех стенах и не выпускать на улицу. Она заявила, что люди смеются надо мной за моей спиной и считают меня сумасшедшей и что ей стыдно быть моей дочерью. Ну я, конечно, это знала, как и то, что она тоже смеется надо мной со своими подружками и рассказывает им, что находит под кроватями четки, а между простынями –  мешочки с волосами. И что я разговариваю сама с собой и верю, что святые являются ко мне каждый раз, когда теряю сознание. В общем, она сильнее всех потешалась надо мной, чтобы убедить подруг в том, что она не такая, как я, совсем не похожа на свою мать и не верит чуши, которую несут старые перечницы.

Обо всем мне докладывали святые, хотя и не было необходимости: дочка сама позаботилась, чтобы знали все, включая меня. Впрочем, было кое-что еще, что я выведала у святых вопреки ее желанию: она похаживала с парнями в амбар, и