с Англией и Францией еще только предстояли, а непосредственный контакт с Гитлером еще не наладился»{190}.

Колебания советской верхушки сохранялись на протяжении всего периода до начала августа 1939 года. Сталин и Молотов внимательнейшим образом отслеживали поведение «претендентов на союз», определяя, кто из них менее конъюнктурен и достоин доверия. Впрочем, доверять нельзя было никому, и конъюнктурность отличала все стороны, не желавшие преждевременно связывать себя конкретными обязательствами. Все игроки были готовы при удобном случае круто менять свои позиции и разыгрывать сложные комбинации. Было много неясностей: инструкции, которые получало полпредство в Берлине из центра, часто носили противоречивый характер.

В конце мая 1939 года, когда в Берлине готовились к визиту югославского регента принца Павла (состоялся 1–4 июня), весь дипкорпус был приглашен на два торжественных и официальных мероприятия: военный парад и вагнеровскую оперу «Нюрнбергские мастера пения». В соответствии с правилами Астахов запросил центр: ходить или не ходить? Сначала (исходящая телеграмма Потемкина) он получил такое указание: «Приглашение примите, на спектакль не ходите». На парад идти следовало, поскольку германская военная техника всегда интересовала Москву. Ну а Вагнером, которого так любил Гитлер, можно было пожертвовать. Но буквально через пару дней последовала корректива: «Оба приглашения примите. Следует пойти в театр и на парад одному или двум лицам»{191}.

Изучение советских дипломатических документов этого переходного периода заставляет прийти к выводу, что приоритетом курса Москвы длительное время все же оставалось достижение договоренности с англичанами и французами. Интуитивно Сталин ощущал высокую степень опасности, исходившей от Гитлера, чьи экспансионистские планы в отношении Советского Союза были известны. Советско-германские контакты поддерживались на тот случай, если Лондон с Парижем в очередной раз проявят непоследовательность.

Известен тезис о том, что советское руководство «водило за нос» англичан и французов, используя переговоры с ними как способ давления на Германию, чтобы побудить ее поскорее броситься в советские объятия. Трудно с этим полностью согласиться. Во-первых, если говорить про «давление», то оно также оказывалось на Париж и Лондон, которым было известно о советско-германских контактах и которые могли сообразить: если они не договорятся с Советами, это сделает Берлин. Во-вторых, Москве было ни к чему давить на Берлин, поскольку активной стороной в «наведении мостов» и инициатором сближения выступали немцы, а не русские. Русские оставались «невестой на выданье», благосклонности которой добивались, с одной стороны, нацисты, а с другой – лидеры демократических государств.

Такое положение Сталину льстило: наконец-то он мог выбирать. И, судя по тому, что с англичанами и французами всю весну и лето 1939 года шли серьезные переговоры, а с немцами – мало обязывающие рабочие контакты по линии дипломатических представительств, чаша весов склонялась в сторону Лондона и Парижа.

Вплоть до конца июля Астахов получал от Молотова простые и скучные инструкции: выслушивать Шнурре и Вайцзеккера, обещать передать их предложения в Москву, тем и ограничиваться{192}. Дальше этого не шло. Когда 15 мая Шнурре спрашивал Астахова, что нужно, чтобы рассеять недоверие Москвы, и в который раз поднимал вопрос о своей поездке (говорил об этом, словно о деле уже решенном) Астахов отделывался общими фразами. «Так как Шнурре произносит все эти тирады в виде монолога и не настаивает на прямом ответе, то я повторяю обычные доводы о том, что плохие отношения между нами и Германией созданы не нами, а Германией, что гермпра должно подумать о способах их улучшения и т. п.»{193}.

Тем временем общение с «демократами» развивалось на гораздо более высоком официальном уровне. Это относится и к контактам с поляками, которые существенно улучшились с конца 1938 года. В Варшаве правящие круги опасались, что Франция и Великобритания поступят с Польшей так же, как с Чехословакией. Почему бы в этой связи не заручиться поддержкой Советского Союза?

20 октября 1938 года польский посол в Москве Вацлав Гжибовский приступил к зондажу соответствующих возможностей. В разговоре с заместителем наркома иностранных дел Потемкиным он начал с того, что «Франция резко отступила от своей прежней линии во внешней политике». Она «оставила Чехословакию, отвернулась от Малой Антанты[28], фактически прекратила свое сотрудничество с Польшей, проявила пренебрежение к франко-советскому пакту». По словам посла, «резко изменившаяся международная ситуация ставит перед Польшей и Советским Союзом вопрос: не следует ли им подумать о существенном улучшении своих взаимоотношений»{194}.

Кое-что в этом плане было сделано. Стороны подписали торговое соглашение, снизили накал взаимных выпадов в прессе, однако ни на йоту не продвинулись в вопросах обеспечения безопасности. Советское правительство в течение 1939 года неоднократно предлагало свою помощь в отражении гитлеровской агрессии. 25 мая в Варшаву прибыл с рабочим визитом Потемкин. В советско-германских отношениях на том этапе контакты подобного уровня были невозможны.

Варшава не отрицала, что нуждается в помощи, это видно из переговоров Бека и Потемкина. Польский министр утверждал, что Польша твердо решила не следовать политике «мир любой ценой» и «ищет сочувствия и поддержки». Иными словами, давалось понять, что она не намерена выступать в роли «второй Чехословакии», следовательно, ей придется выдержать натиск Германии и в этом случае «сочувствие и поддержка не помешают».

В адресованной Потемкину телеграмме Молотов написал: «Ввиду желания Бека иметь с Вами беседу можете задержаться на день в Варшаве. Главное для нас – узнать, как у Польши обстоят дела с Германией. Можете намекнуть, что в случае если поляки захотят, то СССР может им помочь»{195}.

Потемкин заверил Бека, что, если Польша окажется жертвой германской агрессии, СССР займет в отношении нее «дружественную позицию»{196}. Было подчеркнуто: «СССР не отказал бы в помощи Польше, если бы она того пожелала»{197}. Вместе с тем, чтобы перевести такую позицию в практическую плоскость, требовалась конкретная договоренность. Заместитель наркома резонно обратил внимание на это обстоятельство. «Я ответил, чтобы помогать, надо быть готовым к помощи, и если Польша сегодня скажет “помогите немедленно”, то мы можем, не имея заранее договоренности, быть неготовыми помочь»{198}. Подобная постановка вопроса поляков не устроила. Любая договоренность – улица с двусторонним движением, так что им бы пришлось брать на себя определенные обязательства. В случае нападения Германии речь могла идти о пропуске через свою территорию Красной армии для ведения боевых действий с немецкими войсками. Однако в Варшаве постоянно опасались, что присутствие советских войск в Польше может иметь для нее серьезные внутриполитические последствия.

Отвечая отказом Потемкину, Бек весьма замысловато аргументировал свою позицию и явно лукавил. Мол, соглашение о взаимопомощи между Польшей и Россией – дело «сложное», поскольку Польша «никак не в состоянии помочь Советскому Союзу», если не считать обязательства не участвовать в каких-либо коллективных вооруженных акциях против СССР. Но последнее «не может служить основой для соглашения». Другими словами, гордость не позволяла Варшаве заключить договоренность, в которой она выступала бы неравноправным партнером{199}.

Конечно, такого рода уловка не могла обмануть Потемкина. Скорее всего, он не до конца поверил поляку и тогда, когда тот заявил, что польское