на это не реагирует», а на замечание поверенного в делах, что «мы не уверены в серьезности изменения германской политики», отвечал, что «они готовы на деле доказать возможность договориться по любым вопросам, дать любые гарантии»{216}.

Однако Москва намеренно не спешила открывать карты и, подобно опытному игроку в покер, повышала ставки, чтобы в конечном счете сорвать банк. Это, конечно, было связано и с непрекращавшимися колебаниями Сталина и Молотова: в чью пользу сделать выбор, англичан и французов или немцев. Ход трехсторонних переговоров держался в строгом секрете, в Берлине не должны были знать, что они пробуксовывают. Вероятно, именно поэтому даже главу миссии, Астахова, держали в неведении, и ему оставалось лишь жаловаться Молотову: «Прошу учесть, что я до сих пор не имею ни малейшего представления о сути наших переговоров с Англией и Францией, если не считать того, что вычитываю из англо-французской прессы, на которую полагаться опасно. Это ставит меня в исключительно трудное положение в разговорах с иностранными дипломатами, которые отлично подкованы и, говоря с которыми, постоянно рискуешь попасть впросак»{217}.

29 июля Астахов получил шифртелеграмму, в которой Молотов указывал, что улучшение не только экономических, но и политических отношений с Германией возможно, однако немцы должны точнее сформулировать свои предложения:

Конечно, при улучшении экономических отношений между СССР и Германией могут улучшиться и политические отношения. В этом смысле Шнурре вообще говоря прав. Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представлен СССР. Если теперь немцы искренно меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение. У меня был недавно Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений, но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Мы, конечно, приветствовали бы всякое улучшение политических отношений между двумя странами. Но дело зависит здесь целиком от немцев{218}.

Посыл был ясен. Москву интересовало, какова будет цена за согласие пойти навстречу немцам. А пока советское руководство делало вид, что для него приоритетом остается торгово-кредитная проблематика. Из шифртелеграммы Молотова от 4 августа:

В ответ на Ваш запрос в связи со Шнурре:

По первому пункту мы считаем желательным продолжение обмена мнениями об улучшении отношений, о чем было мною заявлено Шуленбургу третьего августа;

Что касается других пунктов, то многое будет зависеть от хода и исхода торгово-кредитных переговоров, ведущихся в Берлине{219}.

Воодушевленный неподдельной заинтересованностью Молотова, Астахов оперативно прояснил «другие пункты» и доложил, что «немцы готовы были бы объявить свою незаинтересованность (по крайней мере политическую) к судьбе прибалтов (кроме Литвы), Бессарабии, русской Польши[29] (с изменениями в пользу немцев) и отмежеваться от аспирации на Украину»{220}. Так прозвучали конкретные предложения о разделе Восточной Европы, что было позитивно воспринято наркомом. Он информировал Астахова, что «перечень объектов, указанных в Вашем письме от 8 августа, нас интересует», но переговоры по данным вопросам лучше вести в Москве{221}. Содержание всех депеш Молотова согласовывалось со Сталиным и отражало общее мнение советского руководства.

Спустя несколько дней перспектива улучшения политических отношений приобрела более определенные очертания, и советская сторона пришла к выводу, что не следует смешивать вопросы политики, торговли и финансов. Политическое соглашение начало вырисовываться как самостоятельное, тем более что его предполагалось дополнить секретным протоколом. С торгово-кредитным соглашением такой протокол как-то не сочетался. Это четко обозначил Молотов:

Во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый характер, неудобно говорить, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично и кроме того это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед. О том, что мы действительно хотим улучшить политические отношения, уже заявлено германскому правительству. Если германское правительство расположено верить нам, то этого нашего заявления должно быть вполне достаточно на первое время. Предложение о секретном протоколе при подписании торгового соглашения считаем неподходящим{222}.

Из сказанного очевидно, что идея секретного протокола возникла еще до визита Риббентропа в Москву и, по всей видимости, принадлежала германской стороне. Этому, на первый взгляд, противоречат факты, которые приводит в своих воспоминаниях Павлов. В «Автобиографических заметках» он писал, что предложение о секретном протоколе, который разграничил бы сферы интересов двух государств в Восточной Европе, сделал Сталин в ходе встречи с германским министром, и для Риббентропа это стало полной неожиданностью. «Он объявил, что не располагает необходимыми полномочиями и попросил отложить этот вопрос. Сталин на это ответил: “Мы ждать не можем”». Для советского вождя без протокола пакт терял смысл, он стремился добиться от Гитлера максимальных уступок. Расчет оказался верным, фюрер настолько нуждался в пакте, что готов был поступиться любыми территориями, полагая, что в будущем они вернутся к нему после разгрома Советского Союза. Поэтому, когда Риббентроп позвонил Гитлеру, глава рейха не колеблясь санкционировал этот шаг{223}.

Едва ли Павлов фантазировал; скорее всего, описанная им сцена имела место в действительности. Риббентроп, разумеется, был в курсе тематики протокола, не раз поднимавшейся в дипломатической переписке, причем по инициативе германской стороны. Однако нельзя исключать, что они вместе с Гитлером все же не были окончательно уверены в целесообразности оформления протокола. Уж слишком большой куш доставался Сталину. Вдруг удалось бы ограничиться одним пактом о ненападении? Или свести все дело к устной договоренности? Однако советский вождь потребовал облечь соглашение в конкретную и письменную форму.

На Нюрнбергском процессе Риббентроп следующим образом подал этот эпизод:

Когда я приехал в Москву в 1939 году к маршалу Сталину, он обсуждал со мной не возможность мирного урегулирования германо-польского конфликта в рамках пакта Бриана – Келлога, а дал понять, что если он не получит половины Польши и Прибалтийские страны еще без Литвы с портом Либава, то я могу сразу же вылетать назад. Ведение войны, видимо, не считалось там в 1939 году преступлением против мира…{224}

Сталин и Молотов рассуждали в их понимании вполне здраво. Секретный протокол должен был стать отдельным документом, имевшим первоочередную важность для советского правительства, а не германского. Немцы готовились воевать и новые территории оплачивали своей кровью. Русские же воспользовались случаем получить вознаграждение за свой дружественный нейтралитет. Поэтому было необходимо самым серьезным образом документально оформить переход к ним новых земель.

В целом ситуация складывалась удачно, и поверенный в делах в Берлине радовал наркома сообщениями о возраставшей с каждым днем уступчивости немцев. Гитлер готов был удовлетворить все территориальные запросы Сталина, лишь бы тот отказался от соглашения с англичанами и французами и пошел на заключение двусторонней договоренности, которая обезопасила бы Германию от советского военного вмешательства в ходе запланированного нападения на Польшу. В донесении Молотову от 12 августа 1939 года Астахов делился своими впечатлениями от очередной