письмо, я со своей стороны хочу указать на то, что мы уже третий раз получаем подобным же образом сообщение о том, что границу СССР переходят русские белогвардейцы, переодетые в нашу красноармейскую форму»{570}.

Это далеко не все предупреждения полпредства, которые направлялись в центр, вызывая раздражение и негодование Сталина. Без внимания оставались и сигналы, поступавшие из других загранточек в Европе и Азии. В результате генеральная линия советского руководства оставалась неизменной – на дружбу с Германией во что бы то ни стало. Вплоть до 22 июня 1941 года.

Человек, узурпировавший власть в СССР, взял на себя огромную ответственность – принимать единоличные решения, отметая любые мнения, которые противоречили его точке зрения. Усилия советских дипломатов по сбору и анализу информации, свидетельствовавшей о приближавшейся катастрофе, оказались невостребованными. Но это не ставит под сомнение высочайшую добросовестность внешнеполитической службы: несмотря на все трудности как внутреннего, так и международного характера, она осталась верной своему долгу, не растеряла свой профессионализм. Что в полной мере подтвердил новый этап ее развития в годы Великой Отечественной войны, тот важный вклад, который она внесла в Победу.

Вместо послесловия

Я далек от того, чтобы все события прошлого загонять в прокрустово ложе ура-патриотизма. Иначе некоторые из этих событий пришлось бы отсекать или переиначивать, чтобы без помех гордиться остальными. С истинным патриотизмом такой метод не имеет ничего общего. Русский поэт и историк князь Петр Вяземский писал: «Многие признают за патриотизм безусловную похвалу всему, что свое. Тюрго называл это лакейским патриотизмом. У нас можно бы его назвать квасным патриотизмом. Я полагаю, что любовь к отечеству должна быть слепа в пожертвованиях ему, но не в тщеславном самодовольстве»{571}.

Сегодня этого тщеславного самодовольства хоть отбавляй.

Многие документы из тех, что приводятся в книге, вызывают сожаление, стыд и горечь. Их можно стесняться, они могут вызывать негодование. Но это не значит, что их нужно замалчивать. Ошибки, преступления, подлость и низость нельзя забывать – хотя бы для того, чтобы ощутить в полной мере, через что пришлось пройти нашему народу, чтобы выстоять в битве со злом.

Когда я работал над рукописью, то вспоминал высказывания двух человек, советского и польского писателя Бруно Ясенского и немецкого пастора-антифашиста Мартина Нимёллера, – о том, что, когда кто-то попадает в беду, необходимо идти к нему на выручку, а не отсиживаться в сторонке. Потому что, если сидеть в сторонке, беда рано или поздно придет к тебе.

«Бойся равнодушных, – предупреждал Ясенский, – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и убийство». Сказанное Нимёллером не менее проникновенно и сурово: «Когда нацисты хватали коммунистов, я молчал: я не был коммунистом. Когда они сажали социал-демократов, я молчал: я не был социал-демократом. Когда они хватали членов профсоюза, я молчал: я не был членом профсоюза. Когда они пришли за мной – заступиться за меня было уже некому».

Это хорошая иллюстрация не только к человеческим, но и к международным отношениям. В частности, в канун Второй мировой войны. По-моему, так.

Для нас по-прежнему важно разобраться в том, что действительно происходило в отношениях гитлеровской Германии и Советского Союза в 1933–1941 годах. С тех пор прошло немало лет, но природа сильных мира сего, которые ввергли человечество в войну, не изменилась. Национальный эгоизм, стремление столкнуть партнеров лбами, урвать кусок пожирнее, двуличие, готовность попирать слабых и прикидываться при этом идеалистами и альтруистами – все это по-прежнему характеризует поведение ведущих мировых держав и их лидеров. Поэтому нужно говорить и писать о том, как всё обстояло тогда на самом деле, как к этому следует относиться. Чтобы избежать повторения пройденного.

Эта книга – выражение моего личного отношения к предвоенным событиям. Возможно, таким образом я выплачиваю долг памяти моим покойным родителям, всем ушедшим родным и близким, испытавшим на себе трагедию 1941 года и всего военного лихолетья. Обрушившиеся на них невзгоды явились следствием «большой игры», затеянной лидерами ведущих европейских держав, включая Гитлера и Сталина.

Мне запомнились воспоминания матери о флагах со свастикой в ее родном Киеве. Не во время оккупации, а до войны, наверное, по каким-то праздничным поводам, общим для двух государств, подружившихся после заключения пакта о ненападении 23 августа 1939 года. Помню рассказы отца, который детство тоже провел в Киеве, о том, что никто из дворовых мальчишек не верил, будто мир с Германией всерьез и надолго. И взрослые так считали. Все знали, что война будет, но не ожидали, что она грянет как гром среди ясного неба. И что Красная армия будет отступать, неся чудовищные потери.

Мой двоюродный дед (по линии отца), полковник Василий Васильевич Рудницкий, не любил, когда его расспрашивали о поражениях 1941 года. Но однажды рассказал, как на передовой пытался остановить отступавших солдат, о том, как на него набросился красноармеец с перекошенным от злобы лицом и пытался убить. Не вышло. Василий Васильевич всадил в него пулю из командирского ТТ.

В действующей армии находился его брат Петр (мой родной дедушка).

Трудно забыть о том, что довелось пережить матери в эвакуации в Уфе и Свердловске. И по дороге в эвакуацию. Голод, безденежье, никаких вестей о ее отце и моем дедушке Савелии Абрамовиче Петриковском, находившемся на фронте.

Мой тесть, Григорий Петрович Капустян, был кавалеристом. Сражался под Москвой, получил тяжелое ранение. Выздоровев, вернулся в строй и воевал на Закавказском фронте.

Его отец, Петр Авраамович, прошел всю войну рядовым и закончил ее в Берлине.

То, что вынесли мои родные, – частица колоссальных страданий и испытаний, выпавших на долю советских людей. Они выиграли войну, спасли страну, и их дети, внуки и правнуки имеют право знать, что в действительности привело к этой страшной катастрофе.