— Не надо говорить плохо о покойниках, — сказала мама. — Все-таки он погиб на фронте.

— А туда ему и дорога! Я бы все равно с ним жить не стала.

Я посмотрела на Лену: как-никак это был ее отец. Но она, не обращая никакого внимания на слова матери, молча улыбалась мне с другого конца стола, как с другого берега.

Она готовила уроки, обмакивала перо в непроливашку, и я вспомнила, как давно не была в школе: за переездами мама никак не собралась определить меня, и я уже пропустила целую четверть. Вообще-то это ничуть не печалило меня, даже наоборот. Но сейчас, глядя на Лену, я почему-то очень захотела в школу. И я сказала:

— Хочу в школу!

— Хочешь? — удивилась Лена. Она ведь не знала, что я временно не учусь. А женщина, бросив на нее быстрый взгляд, закричала:

— Лена, вытри нос! — И добавила: — Терпеть не могу сопливых детей.

…На другой день мама отвела меня в школу. Я снова взяла в руки прозрачную граненую ручку, от которой на среднем пальце остается такая шершавая мозоль, и вставила в эту ручку свое любимое перо «лягушка».

Но первой моей отметкой в новой школе была единица. Я получила ее за контрольную по арифметике. Еще бы, ведь я столько пропустила. Учительница, раздавая тетради, даже не назвала меня по фамилии, а презрительно выкрикнула:

— Новенькая — единица! — и брезгливо бросила тетрадь на край стола.

Вторую единицу я получила по немецкому. Нам задали выписать из текста незнакомые слова. А так как я в прежней школе учила английский, то, естественно, все слова были для меня незнакомыми, и, поразмыслив, я решила выписать десять наугад. В тексте несколько раз попалось слово «und», и я на всякий случай его тоже выписала. Как я узнала потом, оно означало всего-навсего «и». И вот, когда меня вызвали к доске и я, зачитывая слова, дошла до этого несчастного «und», учительница вдруг как завизжит:

— Садись. Хулиганка!

Она, наверное, решила, что я насмехаюсь над ней.

И все-таки, все-таки как мне было хорошо в ту зиму! Вечерами мы ходили к тете Насте — так звали нашу новую знакомую. Мы отогревались в тепле и с удовольствием ели крупную, разваристую картошку. Но больше всего я любила наши поздние возвращения домой. Отогревшись, вобрав в себя тепла про запас, мы выходили под черное, утыканное звездами небо, и тетя Настя с Леной провожали нас до калитки. Снег скрипел под валенками. Снег сверкал под луной, как алмазы. Да, именно как алмазы, хотя я никогда не видела их. Мы шли мимо школы, темной — только одно-два окна светились, мимо продуктовой лавки с закрытыми ставнями, мимо чьих-то заборов, где иногда взлаивали собаки. И тихая ясная радость, как крылья, несла меня над этим безмолвным снежным поселком.

А дома нас ждала другая радость: варенье из клубники. И где только мама раздобыла эту банку американского варенья с белой фермой на ней, и синим небом, и красиво нарисованными ягодами?

Когда мама принесла эту банку, она сказала:

— Каждый день я вам буду давать по ложке варенья.

— По столовой? — спросила Эля.

— Нет, по чайной.

— Может, еще вприглядку, — хмуро сказала Эля.

— Мне же не жалко, — обиделась мама. — Но что за интерес, если вы съедите всю банку сразу. А так каждый вечер вы будете ложиться спать со вкусом клубники во рту. И, может быть, вам приснится солнечная лужайка, полная лесной земляники… Вот и спать будет не так холодно. И зима быстрее пройдет… Хорошо бы растянуть до самого лета, но банки, конечно, не хватит.

Когда я ложилась спать, ощущая аромат и вкус клубники, я предчувствовала лето: запах хвои, разогретой солнцем, тепло. Неужели когда-нибудь можно будет ходить в одном платье с короткими рукавами или даже совсем без платья и не мерзнуть?

Нужно сказать, что жизнь не обманула меня. Она послала мне и солнечную лужайку, и теплый дом, где никогда не дымят печи, и клубники вдоволь. Я могла ее купить и съесть сколько угодно, хоть десять килограммов враз.

Как-то в ювелирном магазине я надела на палец кольцо с алмазами. Правда, мне пришлось его тут же снять — не хватило денег. Но и деньги когда-нибудь будут.

Так что теперь я знаю, как выглядят алмазы, и могу с уверенностью сказать, что снег, освещенный луной, красивее.

Но никогда уже не будет того самого снега и той дороги мимо школы и продовольственной лавки… И тех чистых ночей с младенческим месяцем в черном небе. Я поняла, что жизнь большей частью сдерживает свои обещания. Но, давая что-то, она что-то и отнимает. О, если бы хоть на миг владеть всем сразу! Но тогда, быть может, человек бы умер от разрыва сердца…

Когда мне не очень-то хорошо и хочется думать о чем-то ясном и чистом, я вспоминаю ту зиму, суровую послевоенную зиму: дымящую печь, путь в мороз от чужого до чужого крыльца и вкус той клубники…

Я возвращалась из школы, полная радостного предчувствия. Дело в том, что только вчера вечером мы переехали на новую квартиру. «Квартиру» — это, конечно, громко сказано. Мы сняли комнату в поселке, окруженном лесом. И хотя комната, как выяснилось после того, как хозяйка вынесла оттуда свою мебель, оказалась сырой по углам, все же я была счастлива: дом стоял в саду, забор утопал в колючих кустах боярышника с твердыми багрово-черными ягодами, к окнам подступал сосновый лес. Я еще не успела исследовать ни леса, ни даже двора с его сараями, рассохшимися бочками, дровами, прикрытыми куском толя, крапивой и картофельной ботвой, которая путалась под ногами…

И предвкушение этого удовольствия окатывало меня горячими волнами радости.

Переезжать на новую квартиру я любила больше всего на свете. Я еще не научилась жалеть о том, что прошло, и поэтому радость новизны для меня не омрачалась ничем.

Я переезжала в новый дом, как в новый город, новую страну, а может быть и… на другую планету.

И в самом деле, а вдруг когда-нибудь мы переедем не на соседнюю улицу и не в другой поселок, а на эту вот звезду, что доброжелательно и даже призывно мигает сейчас в черном небе.

Улица была пустынна: только я и эта звезда. И я стала мысленно разговаривать с ней.

— Знаешь, — говорила я, — возможно, скоро я прилечу к тебе и даже поселюсь у тебя. Ты только подожди. А пока мне и здесь хорошо. В нашем новом дворе столько интересного. Вот сейчас приду и буду все исследовать. Ничего, что темно. В темноте даже интереснее. Тень от бочки можно принять за медведя, а штабеля дров — за старинную крепость. А чтобы было хоть немного видно, ты ведь посветишь мне? Мне так весело. Даже на твоей планете не найдется сейчас девчонки счастливее меня.

У меня была привычка, когда мне было очень хорошо, мимоходом останавливаться на ком-то взглядом, как бы зацеплять его глазами, и мысленно спрашивать себя: кто сейчас счастливее, я или он, и хотела ли бы я сейчас, сию минуту, поменяться с ним местами? И тут же радостно отвечать себе: нет, ни в коем случае.