Как в шахматной игре, я переставляла фигуры. Внешне, опять-таки мысленно, это выглядело так. Проезжая, предположим, в трамвае и зацепив взглядом девочку, играющую у подъезда в мяч, я неожиданно хватала за шиворот эту девочку и сажала ее на свое место в трамвае. А сама уже, конечно, тоже мысленно, ударяла ладонью пыльный мяч. И сразу мое счастье куда-то улетучивалось. Во-первых, к вспотевшей ладони прилипала пыль, и ладонь становилась мокро-грязной; во-вторых, мяч подскакивал или плохо, или слишком хорошо, что тоже было плохо, потому что он закатывался бог знает куда. А в-третьих, мне просто скучно было играть в мяч.

Тогда я не долго думая тут же совершала обратное перемещение — и вот уже девочка снова возилась со своим мячом, а я как ни в чем не бывало проезжала в трамвае мимо, что и соответствовало действительности.

Тут уж по контрасту с только что испытанным состоянием я начинала прямо-таки задыхаться от счастья.

Такие штуки я проделывала со многими: и с мальчишкой на велосипеде, и с женщиной с ведром яблок, и с мороженщицей… И всегда выходило, что я всех счастливее и ни с кем, абсолютно ни с кем не хотела бы поменяться местами, даже с мороженщицей. И тогда к моей радости начинала примешиваться слабая боль: это была жалость к тем несчастным, едущим на велосипедах, волочащим свои яблоки, торгующим мороженым и делающим другие скучные дела.

О, если бы я всегда побеждала в этой игре! Но почему-то, когда я стала взрослой, все выходило наоборот; потому, наверное, я и охладела к своей странной игре. Но это было потом, много позже. А пока жизнь принадлежала мне. Я была победителем. И потому не шла, а летела. И милая, мерцающая звезда, моя послушная спутница, тоже летела мне навстречу.

Мы так спешили друг к другу, что неминуемо должны были столкнуться. И, конечно, столкнулись бы, если бы она не спряталась за невидимую тучу, словно уступила мне дорогу.

И я осталась одна в темноте.

Но думаете, я испугалась? Ничуть. Даже наоборот. Теперь я вступила в другую игру, тоже очень увлекательную. Я стала кораблем в океане. Я спотыкалась на кочках, словно подпрыгивала на волнах. Я раскачивалась из стороны в сторону, как и положено кораблю.

Я была рада этой новой игре, потому что немного устала от прежней и устала смотреть на звезду и мысленно разговаривать с нею; тем более что я говорила за двоих, за себя и за нее.

Теперь я осталась одна и испытывала то же, что испытывает человек, который целый день пробыл на людях и вот наконец-то заперся один в своей комнате.

Замечали ли вы, как от вынужденной улыбки устают мускулы лица? Особенно если обратить на это внимание.

Однажды я обратила. Это было во время разговора с одной маминой приятельницей, которая, улыбаясь, спрашивала меня, как я учусь и кем хочу быть, когда вырасту. А я, тоже улыбаясь, отвечала ей, что учусь неважно, а быть хочу библиотекаршей.

Так мы стояли друг против друга. И она улыбалась, хотя, по-моему, ей уже это надоело. Но как же ни с того ни с сего перестать улыбаться, если ты перед этим только что улыбался? Ведь собеседник может обидеться. И потому она все улыбалась, и я в ответ тоже улыбалась изо всех сил.

В этот самый момент я и подумала, что от улыбки можно устать больше, чем от контрольной по арифметике.

И тут-то, о ужас, все лицо у меня задергалось, как у клоуна на ниточке: дергались щеки, глаза, нос. А губы — так те прямо прыгали.

На лице маминой знакомой отразился страшный испуг. И тут же оно тоже задергалось.

Так мы стояли друг против друга и дергались. Пока я не схватила свое лицо рукой и не поставила все на свои места.

С тех пор мамина знакомая никогда больше не спрашивала у меня, как я учусь и кем хочу стать, и, даже когда приходила к нам, всегда старалась сесть ко мне спиной.

Итак, звезда вовремя спряталась за тучу. А то вдруг с ней тоже случился бы нервный тик, и это было бы как землетрясение звезды: обрушились бы все ее дома, горы… Страшно подумать! Но вот поселок погрузился во мрак. И теперь я шла в кромешной темноте. Дело в том, что я училась в третью смену. Обычно мы шли не по одному, а группками. Но в поселке, куда мы только вчера переехали, у меня еще не было знакомых. И потому я шла одна, без попутчиков.

Спотыкаясь о пни, я наконец-то выбралась из небольшого лесочка и теперь стояла на главной улице, которая другим своим концом упиралась тоже в лес.

Главная трудность была позади. Я облегченно вздохнула и не спеша пошла по этой широкой улице с палисадниками и домами в два-три окошка, которые слабо посверкивали сквозь темную гущу садов.

Теперь уже близко. Можно считать, что я дома. Вот и поворот направо. Вот узкая жердочка через канаву. А вот и боярышник у забора.

Повозившись с вертушкой у калитки, я шагнула во двор. Он встретил меня теплым светом сквозь тюлевые занавески, словно это первый морозец нежно и тонко разрисовал окна.

«Вот и занавески уже повесили», — с благодарностью отметила я.

Три ступеньки крыльца, и я радостно барабаню в дверь.

— Кто там? — спрашивает недовольный голос. Это хозяйка, «суровая женщина», как отметила моя бабушка.

— Свои! — весело кричу я.

Звенят крючки, громко спадают засовы. Я нетерпеливо толкаю дверь. В сенях темно, холодно, но светлая полоска из приоткрытой двери обещает тепло и уют.

Я влетаю в первую, проходную комнату, отмечаю мельком, что у радиоприемника возится волосатый мужчина, краем уха слышу, что он зовет какую-то Марину, и лицом к лицу сталкиваюсь с девочкой в старом ситцевом платье, которые часто носят дома вместо халата. Отмечаю про себя, что девочка выходит из нашей комнаты.

Но почему она так удивленно, даже с испугом смотрит на меня? Почему мужчина перестает вертеть ручку приемника? И вообще, откуда здесь мужчина? И девочка откуда? Кажется, хозяйка говорила, что она одинока.

И тут только я с ужасом замечаю, что стою в чужом доме, перед совершенно незнакомыми людьми. И, как в кошмарном сне, не могу понять, где я и что со мной.

И, как опять-таки бывает только во сне, я силюсь сказать что-то, даже шевелю языком, но не произношу ни звука.

А незнакомая девочка в старом ситцевом платье медленно заливается краской.

— Это, это… — наконец хрипло выдавливаю я, — это Лермонтовская, семнадцать?

— Это Пушкинская, одиннадцать, — насмешливо говорит девочка.

Волосатый мужчина смотрит на меня с любопытством.

Я чувствую, как мое лицо наливается краской и оттого вся голова становится тяжелой, как гиря.

Вдогонку мне летит:

— Ходют тут всякие.

Это хозяйка. И хриплый бас хозяина: