– Поговори со мной, – просит она.

Я несколько раз сглатываю, энергично моргаю. Плакать нельзя.

– Майя, – говорю я.

Я нежно провожу рукой по ее лбу и волосам.

– Мне так страшно, – шепчет она.

Зрачки расширены.

– Говори со мной. Ты не хочешь со мной поговорить.

Она выталкивает из себя слова.

– Почему, – говорю я.

– Мне так страшно.

– Тебе нечего бояться, – шепчу я. – Все это совсем скоро будет позади. С тобой и малышами не случится ничего плохого, и скоро все закончится. Мы в лучшем месте, в какое только могли попасть.

– Я боюсь, что они не выживут, – говорит она.

– Выживут, врачи видят это по показаниям аппаратов.

– Разве?

– Да, они это видят.

– Вы что-нибудь чувствуете сейчас? – спрашивает анестезиолог через ширму.

– Нет.

– А сейчас?

– Нет.

Анестезиолог кивает хирургам.

– Мы готовы. Две минуты.

Медсестра садится в изголовье у Майи с другой стороны.

– Вы ничего не почувствуете, – говорит она.

– Говори со мной, не молчи, – просит Майя.

Один из хирургов смотрит через ширму.

– Вы чувствуете, как я вас щипаю?

– Нет.

– Тогда приступаем. Это не займет много времени.

Я шепчу Майе, чтобы она представила себя в каком-нибудь другом месте. Например, как она лежит на солнечном пляже где-нибудь в Тофо, мы часто ездили туда, когда были в Мозамбике. Я знаю, что хирурги сейчас разрезают ее кожу, мышцы живота, делают разрез в темноту, где лежат близнецы, которые, может быть, спят, а может, не спят, прислушиваются. Однако они не испытывают страха. Я гоню от себя мысль, что малыши могут сейчас бояться.

Я спрашиваю, помнит ли она наши долгие поездки вдоль побережья в Мозамбике. Мост через реку Лимпопо, деревушки и женщин, у которых мы, проголодавшись, покупали фрукты. Спрашиваю, помнит ли она, как это было – ехать среди плантаций, когда стоит такая жара, что дорога колышется перед нами. А берег – каково было увидеть белый-белый коралловый берег. Спрашиваю, помнит ли она, как мы лежали на песке, и тот бар на крутом склоне, где сидели ночами с нашими друзьями и где играл один и тот же бессменный диск с Бобом Марли, и мы столько раз прослушали Buffalo Soldier, что помнили текст наизусть.

– Ну вот, теперь полное раскрытие, – говорит медсестра.

– Не молчи, – обращается ко мне Майя.

Она судорожными движениями хватает воздух. Я снова рассказываю про пляж в Тофо, про птиц на берегу и над морем: «Помнишь орлов, висевших высоко-высоко в небе, мы еще гадали, на какую рыбу они охотятся?» Я вспоминаю дни, когда мы погружались с аквалангом, говорю про акул. Медсестра наклоняется к нам.

– Они добрались до близнецов, сейчас их достанут, одного, потом второго, совсем скоро, не бойтесь, это не страшно, – говорит она.

Я шепчу что-то Майе, пытаясь поймать взгляды хирургов за защитными очками, прочесть что-то по сосредоточенности в их глазах. Могу ли я увидеть, что видят они? Если малыши умерли, увижу ли я это в их взглядах? А если живы, смогу ли я прочесть это в их глазах? Если они живы, какой будет теперь наша жизнь? Врачи предупредили нас о возможных последствиях таких ранних родов. Дети могут родиться с тяжелыми увечьями, у них может быть спастический церебральный паралич, серьезные нарушения мозговой деятельности, возможно, они никогда не научатся говорить, не смогут ходить.

– Не молчи, говори со мной, – просит Майя.

– Ты всегда была такой сильной, – шепчу я. – Когда я встретил тебя, я подумал, что ты очень сильная, и все, что ты рассказала мне про отца и последующие годы, потребовавшие от тебя таких усилий, все это сделало тебя сильной. Такой сильной, что я долгое время боялся, как бы ты не разочаровалась во мне, потому что я не такой.

– Я не чувствую себя сильной, – говорит она.

– Но ты сильная.

– Они достают первого, – сообщает медсестра.

Часы на стене. Без пяти десять.

– Ну вот, это происходит, – шепчу я Майе.

– Да, – говорит она.

Тишина.

– Близнец номер один, – говорит один из хирургов.

Тишина.

Взгляд хирурга направлен вниз, он что-то говорит ассистирующей медсестре, стоящей у него за спиной, она подает знак врачам у инкубаторов. В операционной полная тишина. Все ждут, не проронив ни звука. Хирург выпрямляется. Он держит в руках младенца.

Ни звука.

Ни звука.

Потом оно. Плач. Голос новорожденного, голос, который сам еще такой крохотный. Молодая акушерка забирает младенца из рук хирурга. Поверх зеленого занавеса я вижу крошечного малыша на руках у акушерки. Малюсенькие, сучащие в воздухе ручки и ножки, самый настоящий, полноценный малыш.

– Кажется, девочка, – говорит акушерка. – Да, девочка, у вас родилась дочка.

– У нас родилась дочка, – говорю я Майе.

– Тебе ее видно? Видно?

– Да, я ее видел, я видел ее ручонки.

– Она не умерла?

– Нет, она жива.

– А вот и ребенок номер два, – констатирует хирург.

Тут же раздается еще один тоненький крик.

– Мальчик, – говорит хирург.

Акушерка берет малыша.

– А еще у вас родился сынуля, – говорит она.

Медсестра, сидящая напротив меня, встает со своего места.

– Пойдемте к инкубаторам.

– Зашиваем, – говорит хирург у нас за спиной.

Инкубаторы стоят рядышком. Неонатологи и медсестры склонились над ними. Один из неонатологов машет мне рукой.

– Подходите же, это ваши дети, – ободряет он.

Я подхожу к инкубаторам.

– Поздравляю, – говорит неонатолог.

Он пожимает мне руку.

– Девочка и мальчик, лучше и быть не могло, – говорит он.

– Спасибо, – говорю я.

Я стою тут и вижу их, и что-то рвется в груди, так что мне не вдохнуть. Никогда, никогда прежде я не чувствовал себя таким привязанным к чему-то или кому-то, как я теперь привязан к этим двум малышам за стеклами инкубаторов.

Длинные ресницы моей дочери, черты ее лица, такие изящные и хрупкие, что-то уже выдает в них девочку, ее губы, пальчики, такие совершенные, с крошечными розовенькими ноготками. Сын немного крупнее, в чертах лица больше прямых линий, в нем присутствует сила. Он отказывается лежать спокойно. Медсестра заботливо с ним возится.