Время от времени мы шепотом обмениваемся фразами, обсуждая наших малышей. Сообщаем друг другу обо всех мелочах, которые нам удалось в них подметить. О звуках, которые они издают. Смеемся. Мы оба находим это очень трогательным – шептаться вот так о наших детях. Рассказываем друг другу, какие эмоции нас переполняют, когда малыши узнают наши голоса.

Вечером в палату заходит заведующий отделением. Говорит, что хотел бы с нами побеседовать. Мы садимся у него в кабинете. У него натянутое выражение лица, как будто ему стоит больших усилий говорить серьезно.

– К сожалению, дела с вашими близнецами идут не лучшим образом, – говорит он.

Я сглатываю, кадык застревает в горле, сглатываю, сглатываю.

– Мы вынуждены констатировать, что легкие ваших близнецов недостаточно насыщаются кислородом, – говорит врач. – Мы вынуждены воздействовать на них препаратом, который облегчит этот процесс.

Мы слышим, что он нам говорит, его слова достигают нашего слуха, но я защищаюсь от них, а они все летят и летят в меня, и я пускаю их, они корежат и сминают все у меня внутри.

– Нам также необходимо сделать вашим детям переливание крови.

– Все настолько серьезно? – спрашиваю я.

– Да, достаточно серьезно. Нужно сделать переливание сегодня ночью.

Он считает, что сейчас нам лучше вернуться к малышам и провести с ними остаток вечера, поскольку, пока мы с ними, их показатели улучшаются.

– Мы убедились на практике, что, когда дети чувствуют близость родителей, они ожесточеннее борются за жизнь, – говорит он.

Весь вечер мы не отходим от инкубаторов.

– Они такие крохотные, – говорит Майя. – Я не вынесу, если их будут оперировать.

Ей несколько раз приходится выйти из неонатального отделения. Я спрашиваю ее, зачем она это делает.

– Они не должны почувствовать, что их мама чем-то расстроена, – говорит она. – Пусть они знают, что я тут, с ними, и я полна сил, чтобы защитить их, пусть ощущают себя в безопасности.

Я обнимаю ладонью сына. Грудная клетка движется под кожей моей руки. Сейчас он спит. Все мои мысли только о нем – как он лежит тут в тепле инкубатора, укрытый моей ладонью. Я прикасаюсь к нему как можно нежнее, чтобы он знал, что я рядом и слежу за ним. Ничего плохого с ним не случится.

Ночью врачи приступают к операции. Вводят наркоз, делают переливание крови. Активируют легкие. Они говорят, что лучше нам при этом не присутствовать. Если мы хотим, они нам не запрещают, но их опыт подсказывает, что лучше нам остаться в палате. Слишком серьезное испытание для родителей – смотреть, что делают с их малышами во время операции.

Мы сидим в палате и ждем. Майя держит у груди резиновую чашку молокоотсоса, моторчик жужжит, молоко сцеживается, его уровень в стеклянной емкости растет от деления к делению. Упругость ее грудей, чернота глаз. Я понимаю, как сильно она сейчас мечтает приложить к груди малышей.

Мы сидим молча. Ни один из нас не произносит ни слова до прихода врача, который заходит в палату и сообщает, что операция прошла успешно.

– Теперь будем наблюдать за тем, как меняется их состояние. Будем надеяться на лучшее, – говорит он.

25

Дни идут. Мы просыпаемся и сразу идем к инкубаторам. Я пою малышам песенки. Ведь именно так ведут себя родители со своими детьми: поют им песенки, разговаривают с ними, ласкают. Дети растут. Крепнут. Я чувствую это по их движениям под моей ладонью.

Медсестры всегда рядом и всегда предупредительны, они очень милые и так хорошо знают свое дело. Я слышу, как они говорят друг с другом и с врачами, слышу, как вносят изменения в расписание, просматривают журнальные записи по всем детям в неонатальном отделении. Как звонят домой и разговаривают со своими семьями. Я запоминаю их имена, повседневные обязанности, манеру говорить, диалекты. Они понижают голос, болтая по телефону со своими супругами или детьми. Может, существует такое предписание, или это просто забота о других людях. Она проявляется в том, чтобы не напоминать нам о существовании обычной жизни за стенами больницы. С трудом верится, что медсестры тоже люди. Что они снимают свои халаты, выходят из больницы, становятся пассажирами автобусов и поездов, что у них есть ключи, которыми они открывают двери самых обычных квартир или домов, что они отчитывают своих детей за устроенный беспорядок, достают из шкафов кастрюли, нарезают овощи, говорят мужьям, что устали после долгого рабочего дня, может быть, рассказывают им о наших близнецах, говорят, что выпили бы сейчас бокал вина.

Медсестры показывают мне, как правильно читать цифры на мониторах и датчиках, данные, показывающие уровень кислорода в крови детей, объясняют, сколько кислорода нужно ввести искусственным путем, где отображаются ритм сердца, температура тела. Все это есть на мониторах, жизнь наших малышей, в цифрах и графиках, в показателях. Я запоминаю, какими показатели должны быть. Когда они ухудшаются, обнимаю наших деток и шепчу им разные слова. Они слушают. Пробуют открыть глазки. Я представляю себе тот день, когда увижу их глаза.

У наших близняшек бывают хорошие и плохие дни. Некоторые дни настолько удачны, что медсестры говорят о прогрессе. Но ситуация быстро меняется. Цифры на мониторах падают, как правило, ночью, несколько раз это произошло совсем внезапно, показания падают ниже критической отметки, и включается сирена. Прибегают медсестры, считывают показания датчиков, наблюдают. В плохие дни у меня все напряжено: живот, шея, без конца я напрягаю их, пытаясь приподнять показатели, исцелить легкие малышей, очистить их кровь.

26

Мои родители приезжают в больницу каждый день. Почти всегда они появляются вечером, в часы посещений, но в течение трех дней после операции приходят уже ранним утром. Я случайно замечаю их, идущих по коридору к неонатальному отделению. Они держат друг друга за руку, меня они не видят, разговаривают о чем-то вполголоса.

Они не знают, что я их видел, – и в этом есть что-то противоестественное. Как будто я подкрался и наблюдаю за чем-то, не предназначенным для моих глаз. Но дело не только в противоестественности. Я чувствую, что они изменились. Из них как будто выпустили воздух. У них другие лица. Что-то почти незаметное глазу произошло с морщинами вокруг губ и глаз, черты отяжелели. Отец подволакивает ногу, горбится больше обычного. Они уже лет пять как разменяли шестой десяток. За последнюю неделю мои родители постарели.

И вот они замечают меня. Мама улыбается. Они говорят, что оба взяли отгул. Захотели приехать и посмотреть на внуков.

– Как рука? – спрашивает отец.

– Не очень, – говорю я.

Это он про ручонку нашего мальчика. От постоянных уколов и электродов рука у малыша распухла, увеличившись почти в два раза, и вся посинела. Врачи боятся инфекции и колют ему антибиотики. Если процесс не остановить, придется ампутировать руку.

Я провожаю родителей до инкубаторов. Они моют и дезинфицируют руки и по очереди протягивают их сквозь отверстие, чтобы прикоснуться к детям.