Когда миссис Хауэлл попросила ее сыграть на арфе и спеть, она согласилась ради него. Невольно, конечно. Она даже не смотрела в его сторону и попыталась сосредоточиться на миссис Хауэлл, но все время, пока она играла, ее занимало только одно — нравится ли ему ее игра, как в детстве, считает ли он, что у нее приятный голос, помнит ли песни, которые она выбрала. Она беспокоилась, гладко ли причесаны у нее волосы и блестят ли так, как блестели, когда она выходила из дома. А еще она спрашивала себя, сильно ли изменилась за десять лет, что прошли с тех пор, как ей было шестнадцать. Что касается его, то он выглядел старше, но возраст только улучшил его внешность.

Чем больше она пыталась не обращать на него внимания и сосредоточиться на пении и на том событии, ради которого они все здесь собрались, тем ей все больше казалось, будто в доме находится только он один.

И она ненавидела себя за это чувство.

Вначале Марджед надеялась, что у него хватит порядочности уйти до начала или во время пения. Потом она надеялась, что он уйдет, когда начнется ужин. Не собирался же он, в самом деле, разделить с ними трапезу. Но именно так он и поступил, его удержало скорее всего что ее отец и Ниниан Вильямс затеяли с ним длинный разговор. А еще Сирис. Она угощала его, робко улыбаясь, и разговаривала с ним. А он наклонялся, чтобы расслышать ее слова — на празднике было шумно, — и его строгие голубые глаза смотрели на нее почти с нежностью. Марджед почувствовала неприятный укол и сразу узнала, что это было.

А узнав, пришла в ужас. Неужели она ревнует?

Марджед подошла к столу и довольно долго выбирала, что ей попробовать, как будто решала какой-то важный вопрос. И подмигнула Идрису Парри, сидевшему под столом. Она заметила его еще раньше. Он тайком прокрался в дом, хотя мог бы прийти открыто, ведь его родители тоже были приглашены. Но они стеснялись прийти. Стеснялись своей бедности.

К Идрису она испытывала особую симпатию. Девчушек Парри она тоже любила, они всегда так ласково встречали ее, когда она поднималась на холм с продуктами для семьи. Идрис был дикий постреленок, который бегал неизвестно где и редко сидел дома. Но каждый раз при виде его ее сердце щемило от нежности.

Марджед потянулась, чтобы взять лепешку, но ее рука застыла над тарелкой. Как странно, что она никогда раньше не замечала этого сходства. Ведь оно такое сильное, что казалось, будто время повернуло вспять. Идрис был просто копией Герейнта в детстве. Неужели поэтому она испытывает к мальчику такую симпатию?

Эта мысль огорчила ее безмерно.

Тут к ней с двух сторон подошли братья Оуэн и принялись внимательно разглядывать все, что лежит у нее на тарелке, обсуждая через ее голову, как будто ее вообще тут не было, сколько фунтов каждый кусок прибавит к ее весу.

— К следующему воскресенью она станет круглой, как пончик, — авторитетно заявил Дьюи. — И вместо того чтобы идти пешком, сможет скатываться с холма прямо до часовни.

— Но какому-то счастливчику очень повезет, когда он обнимет такую мягкую пышечку, — добавил Дилан.

— Этим счастливчиком тебе не быть, Дилан Оуэн, — резко осадила она остряка. — А ты, Дьюи, не забудь посторониться, когда я буду скатываться с холма, иначе раздавлю тебя в лепешку. — Она выбрала самую большую лепешку на блюде и с нарочито серьезным видом положила себе на тарелку.

— Так и пылает, — сказал Дьюи. — Берегись Марджед, когда она не в себе, Дилан. Безопаснее помахать красной тряпкой перед носом нашего быка.

— Тогда нам не следует сердить ее, — откликнулся его брат и, выбрав пирожное с джемом, положил ей на тарелку. — Приятного аппетита, Марджед, и смотри не лопни по швам.

Марджед невольно улыбнулась. Они продолжали обмениваться шутками с полчаса, пока угощались, к ним присоединились другие молодые люди. Она намеренно стояла спиной к Герейнту, надеясь, что он уйдет, пока она не видит. Хотя она все равно бы догадалась. Марджед чувствовала его присутствие так, словно граф положил руку ей на спину, а ведь он все еще стоял у камина, довольно далеко от стола.

Наконец гости начали расходиться; первыми тронулись по домам те, кто пришел с детьми, несмотря на громкие протесты нескольких отпрысков. Марджед подумала, что и она сейчас потихоньку выскользнет из дома. Если граф Уиверн собирается остаться до конца праздника, тогда уйдет она. Как только ряды гостей поредеют, оставшиеся соберутся в кружок возле огня. У нее не было желания присоединяться к компании, в которой был он.

К несчастью, ей пришлось подойти к камину, чтобы попрощаться с миссис Хауэлл и Морфидд, стоявшей за креслом матери.

— Все было чудесно, — сказала Марджед, наклоняясь к старой женщине, чтобы снова поцеловать ее в щеку. Потом она выпрямилась. — Спасибо, Морфидд. Я оставлю арфу здесь, если не возражаешь, а завтра попрошу мистера Вильямса принести ее домой, когда ему будет удобно.

Обе женщины горячо поблагодарили Марджед за музыку и уверили, что она может оставить арфу у них на столько, на сколько пожелает. Детям они не позволят и близко подойти к инструменту, так что все будет в порядке.

— Я отнесу арфу сейчас, — раздалось за спиной Марджед. Она на секунду закрыла глаза. — А заодно провожу Марджед. Женщинам не следует ходить по ночам без провожатых.

Она не смогла отказать ему, как в прошлый раз, в воскресенье, когда он догнал ее после службы в часовне. Но дважды за одну неделю! Те, кто присоединился к Марджед, чтобы устраивать каверзы в Тегфане, подшучивали над ней. Теперешний случай мог дать повод не только для шуток. Он мог дать повод для сплетен.

Но не сплетни ее волновали. Она опасалась оказаться ночью вдвоем с ним на холмах. Хотя и не это ее больше всего беспокоило. Неужели ему не понять, что, будь он последним мужчиной на земле… Впрочем, это избитая фраза.

— Нет необходимости, милорд, чтобы вы делали такой крюк, — попыталась воспротивиться Марджед.

— Я сделаю это с удовольствием, мэм, — сказал он, словно ему предстояло провожать после бала английскую даму.

Когда она набросила накидку и подняла капюшон, он уже был готов идти. Подхватив арфу, он шагнул за ней в ночь.

Идти предстояло чуть больше мили, сначала по гребню холма, а потом еще выше. Ночь была темная, луна почти не освещала путь, а фонаря они не захватили. Марджед понадеялась, что ее спутник будет шагать не так уверенно, как она, но, вспомнив, каким он был в детстве, поняла, что эта мысль нелепа. А еще она надеялась, что ему окажется не под силу нести арфу всю дорогу без передышки. Это был тяжелый инструмент, к тому же очень громоздкий. Она думала, что годы праздной жизни не могут не сказаться и он будет пыхтеть и часто отдыхать. Но он нес арфу с явной легкостью.

Они не разговаривали. Шли бок о бок в темноте и молчали, и Марджед спрашивала себя, чувствует ли он, что между ними как бы протянулась тонкая нить, готовая лопнуть, или ей одной это кажется. Никогда она не была так довольна, что является владелицей арфы. Если бы арфы не было, он все равно проводил бы ее домой? Она представила, каково это — шагать вместе по безлюдным холмам, когда у него в руках нет тяжелой ноши. И от этой мысли у нее даже перехватило дыхание.