– Никто, – помедлив, ответила я, но тут же меня осенило. – Нет, я хотела сказать – все! Сначала Анбе и Сугэн, потом Герцог, его слуги, вы, Райва… Вообще все, каждый. – Я помолчала, собираясь с мыслями: – То есть, получается…

– Теплее, меда Ирма, совсем горячо! Не забудьте вспомнить лошадей, которые понесли, витраж в аэнао, восход солнца, ручей под стенами замка… Не говоря уже о Шальмо и очищенной фиге!

Они все всё знают. Вообще все и всё. Одно тело, один слух, одно знание. Ларец открывался – красиво, без спешки.

– Но вот это как раз – только в замке, вот это один и одно. А мир шире этих стен, моя маленькая меда. Это оранжерея, детка. Некоторые из нас забывают, что вот это «одно» не забыто лишь тут. И что весь остальной белый свет совершенно забыл про это «одно». Есть масса причин, почему людям кажется, что им проще порознь. Вернее, им кажется, что они порознь. Еще точнее: их «порознь» и «вместе» – чушь и игры тикка. Рид – это верные «порознь» и «вместе». Вот вам определение Бога. И вся недолга. Я вас как следует запутала? Или не как следует?

Почему-то мне стало невозможно весело.

– Очень как следует. Очень!

Ануджна опять зажгла по фейерверку в каждом глазу. Но я ее совершенно перестала бояться. И вообще захотела и себе свечей во взгляде.

– Мне кажется, на сегодня довольно. – Ануджна наклонилась ко мне, и я ощутила на губах легкий сладковатый бриз ее дыхания и скользящий поцелуй. – Не засиживайтесь допоздна, маленькая меда! Кто знает, как рано может начаться утро?

Я едва донесла голову до подушки. Три дня в замке – три? дня? – простирались за моей спиной тремя годами. Я провалилась в сон без сновидений. Под утро же, всплывая из безлунной бездны, я рыбой вдруг выбросилась на берег яви: меня разбудил мой собственный толкнувшийся в сжатые зубы крик.

Мне приснился отец. Он стоял посреди темного зимнего леса, один, очень худой и смертельно бледный. Казалось, он заблудился, и ветер яростно трепал его одичавшую седую гриву. Он не звал меня, не бранил и не плакал. Он, как слепой, безумно шарил глазами по верхушкам деревьев, по низко летящим облакам, будто пытался разглядеть что-то в сырой мгле. Я, невидимая, завороженно не сводила с него глаз. Но вот взгляд отца, витая шальным мотыльком, почти что поймал мой. Я вмерзла в окостенелый воздух, увязла в воске сна. И вот уж еще вздох – и глаза в глаза, но внезапный порыв ветра швырнул отцу прямо в лицо горсть прелых прошлогодних листьев, и на меня вместо родных серых глаз глянули невидящие черные провалы. Я рванулась прочь из этого морока – и проснулась.

Самое сердце мое покрылось испариной: я вспомнила вдруг, что отец ждет меня уже невесть сколько дней, утешаясь лишь рассказом служанок о нашем дорожном злоключении. В том, что Герцог доставил моих людей на большую дорогу, сомнений у меня почему-то не возникало. Но ни где я теперь, ни что со мной, отец знать не мог.

Я спустила ноги с кровати. Студеный лимон дневного солнца ровно затапливал комнату, но счастливого детского забытья не стало. Я пропустила Рассветную Песню. Я проспала завтрак. Меня никто не будил. Больше всего на свете сей миг жаждала я поговорить с Ануджной. Или с Анбе. Или с Сугэном. А еще лучше – с самим Герцогом.

От своего беспамятства и легкомыслия я совершенно оторопела: у меня начисто вылетело из головы вообще всё, что находилось за стенами этого замка. Я лихорадочно принялась думать, как бы одним махом убить сразу двух зайцев: успокоить отца и остальных домочадцев и ухитриться при этом остаться при Герцоге. Проще всего было бы отправить отцу письмо с нарочным, весточку, что я жива и здравствую. Но как, помилуй меня Всемогущий, объяснить ему, что я намерена остаться на неопределенное время в замке у некоего не известного никому одинокого фиона, в компании каких-то неведомых людей и с совершенно необъяснимой целью, которую я сама пока толком не понимала? Получи он подобную депешу – с ужасом предположит одно: его любимая дочь повредилась рассудком, а это почти равносильно вести о моей смерти. Как бы так донести до него – я здесь потому, что не могу здесь не быть?

За обедом моя бледность и сумрачный вид не остались незамеченными, и Герцог – о, удача! – вскользь бросил мне: «Меда Ирма, задержитесь после трапезы». Я чуть не подпрыгнула от радости. Мне казалось, обед будет тянуться бесконечно, я заживо горела изнутри: картины из сна не давали мне ни мига покоя. Но вот наконец все разошлись по своим делам, и мы остались в зале одни.

– Что такое, меда?

Вопрос Герцога прозвучал, как всегда, ровно и спокойно, но в прозрачных февральских глазах видно было греющее сентябрьское небо. Я стояла у его подлокотника, не в силах усидеть в кресле.

– Герцог… Медар Герцог, мне нужна ваша помощь. Или хотя бы совет.

– Я весь внимание, милая меда.

Спасибо, уже спасибо!

– Нынче ночью мне приснился сон… – И я коротко выложила суть ночного кошмара, посетовала, как поздно меня осенила мысль о том, что отец наверняка сходит с ума от беспокойства: что со мной, где я? Но, сообщи я ему правду, выйдет еще хуже: он решит, что я спятила, и это разорит ему душу не меньше, чем моя кончина. Помогите, Герцог, придумайте что-нибудь!

Где-то за окном мерно щелкала неведомая птица. Ее трескотней я меряла мгновения, пока Герцог молча разглядывал меня, словно впервые видел, а я ждала его слов. Каких угодно.

– На привычное втуне молиться: Рид не даст там навек поселиться. Хоть и боязно вам отпускать прошлое, дорогая меда, вы все же ухитрились на много дней накрепко позабыть о ближних своих. Занимательно. Ну что ж, раз уж вы так просите, драгоценная Ирма…

Герцог неторопливо поднялся с кресла, подошел к камину, и тут только я заметила крупный конверт из грубой голубоватой бумаги, почти невидимый на сером граните каминной полки. Так же неспешно Герцог вернулся к своему креслу, рисуя каждое движение, извлек два сложенных вдвое таких же голубоватых листа и углубился в чтение, будто получил письмо от закадычного друга. На одной странице чернели витиеватые, сильно украшенные письмена, а весь низ укрывали многочисленные пестрые печати. Второй же лист оказался чистым.

Я молчала, не смея ни о чем спрашивать. Мучительно, однако терпеливо ждала, когда Герцог решит объясниться.

– Вот, взгляните, меда Ирма.

Я приняла исписанную страницу из его рук, заскакала взглядом по строчкам. То было письмо-свидетельство, удостоверяющее, что я, фиона нола Ирма из дома Троров, от роду девятнадцати лет, удостоена чести быть приглашенной к обучению в закрытой школе фрейлин при дворе Его Величества. Обучение будет происходить в одной из четырнадцати удаленных королевских резиденций. Назывались все четырнадцать мест, разбросанные по всем четырем Долям, – так далеко друг от друга, что я не стала даже прикидывать, сколько между ними дней верхом. Навещать учениц не разрешается. Обучение длится столь долго, сколь необходимо для доведения их манер до безупречного совершенства. Под этим ошеломляющим документом изящной наклонной (!) вязью[30] бежали многочисленные титулы и имя Первого Советника Его Величества! А в самом низу красовалась дата – тот самый день, когда состоялся столь памятный мне ужин в мою честь.