Смысл послания бежал меня. Какая школа фрейлин? При чем здесь сам фион Первый Советник? Где же я на самом деле нахожусь? Герцог, что происходит?

– О, Ирма, вы совершенно неисправимы! Ну не стройте из себя такую непонятливую, право! Вы же хотели, чтобы ваш достопочтенный родитель не счел вас мертвой или сумасшедшей, заблудшей овцой или падшей женщиной, а наоборот – утешился бы, продолжал вас любить и гордиться вами. Но и не вмешивался в вашу истинную судьбу. Прикажите отправить эту грамоту немедля – и одним махом убьете целое полчище зайцев. Ну а вот тут напишите старику пару слов от себя – о том, что вас в школе не обижают, и соученицы ваши – все сплошь благородные фионы и сразу полюбили вас, а вы лишь надеетесь, что вам достанет воспитания как можно скорее поступить на службу при дворе вашего Короля.

– Но… Фион Первый Советник? Как вам удалось добыть его подпись?

– Меда Ирма, это один из самых простых фокусов. Учитывая, что медар Первый Советник – человек, особенный не только титулом.

Мирозданье только что смиренно объяснилось. Эта изумительная ложь ослепила меня своим совершенством. Я тщетно пыталась найти в ней хоть один изъян или шаткий камень – и не находила. Ни слова более не говоря, подбежала я к подоконнику и собралась уже писать, но…

– Торопыга. Держите.

Я обернулась. Герцог покачивал в своих непомерно длинных пальцах флакон с тушью. С горлышка свисало на шнурке перо.

Решила, что буду краснеть позже. Поспешно обмакивая перо в тушь, застрочила на нежной голубой бумаге сердечные слова отцу, успокаивая и убаюкивая его тревогу моей – да Герцоговой, а не моей, я бы ввек не додумалась – невообразимой легендой. Я ни на что не обращала внимания, пока не закончила, а когда подняла голову от бумаги – увидела, как Герцог с широчайшей улыбкой лукавой бестии неотрывно следит за мной.

– Меда Ирма, из вас превосходно получается бесстыжая девица! Взгляните на себя: врете и не краснеете, осуществляете подлог – бестрепетной рукой! – И он одарил меня змеиным прищуром.

Я невольно вскинулась и поймала свое отражение в ближайшем зеркале. Бесстыжая и впрямь. На меня с облегчением взглянула довольная, сияющая молодая фиона. Совершенно неблаговоспитанная.

– Так позвать вам нарочного, меда Ирма?

Два тона черного – ночь снаружи и драное нёбо скальной ниши над озером. Пука приволокла откуда-то два шерстяных одеяла в бурых и голубых огурцах. Сидели на толстых истертых бревнах, нависая над бессонным костром, жарили на решетке кругляши прошлогодней картошки и ломти ржаного каравая. Выше плавала спугнутая сырость. По дальней от входа стене, мерцая красным и рыжим, кралась вода, капли звякали в каменные плошки, ими же явно и выточенные. Сельма сказала, что эту воду можно и нужно пить. Добыла откуда-то из темноты раскисшую коробочку, спихнула палочкой кусок хлеба с решетки к себе на колени, потрясла коробочкой, втерла в ломоть крупную серую соль, вернула печься дальше.

– Ты же не думаешь, что все они всегда будут к тебе возвращаться? Или даже что будут тебя вспоминать? Пойдем еще дальше – а ну как станут злиться на тебя или, глядишь, содрогаться при мысли?

Эган покосился на нее почти сердито.

– Мне иногда кажется, что ты меня либо с кем-то путаешь, либо я чем-то заслужил твое изощренное пренебрежение. – И продолжил голосом школьника, никак не вязавшимся с ним, совсем: – «Всё движется ото всех ко всем. Можешь пропустить сквозь то, что называешь собой, больше – пропусти больше. Не утаивай приглашений.

У тебя нет и не будет должников. Помни: ты тоже когда-то был приглашен».

Сельма смотрела прямо, никак не меняя лица.

– Я по-прежнему считаю тебя человеком. Себя, впрочем, тоже, если тебя это успокоит.

– Ты правда хотя бы изредка думаешь, что я делаю все это ради благодарности? Или памяти?

– Как я уже сказала, я считаю, что ты все еще человек. Тебе нужны люди. Что тебя задевает?

– Ты подозреваешь корысть?

– Я подозреваю первый закон термодинамики ума. Да и сердца, что уж там.

– Мне не все равно. Однако построить словесную проекцию того, как это мне, я, пожалуй, не сумею.

– Я рада.

Со сводов сыпались водяные синкопы. Эган вытянул руку, наловил в ладонь мокрый холод, хлебнул – солоно, сладко, потом никак. Поймал еще, умылся. Спать вновь расхотелось. Выглянул в темноту. Чернота леса отменяла все представления о цвете. Прямо под ними – в десятке? в сотне метров? – кто-то тихонько завыл на несколько голосов, грустновато, но не тоскливо.

– Они еще при тебе?

– Бугул-ноз? Ну да. Я очень надеюсь, что они меня никогда не бросят.

– Они же страшны, как прошлогодняя дохлая курица. Но да, нежные.

– Вот и я о том. Мы очень дружим. Я зря, что ли, училась на них смотреть без содроганий? Они, по-моему, со временем даже похорошели.

– Я со своими «пастухами» пока общаюсь не глядя, хоть и люблю их давно.

– Они столько всего знают, Коннер. Им некому рассказать. Те, кто от них не бегает, набирается поразительных навыков.

– Да, знаю. Ты и их в себя пускаешь?

Сельма вытаращилась.

– Они там были еще до моего рождения, это их дом, как я могу их не пускать?

– Я риторически.

Эган вновь уселся напротив Сельмы, поглядел на нее сквозь марево над костром.

– У меня для тебя подарок.

– Ну-ка, ну-ка.

Он порылся за пазухой и вытащил нетолстую книгу в буром переплете. Протянул Сельме. Та несколько мгновений смотрела на обложку, не делая попытки принять подарок, после чего подняла взгляд на Эгана.

– Из твоих кто-то?

– Да.

– Спасибо. – Она вытерла руку о подол и неловко приняла книгу испачканными золой пальцами. – Очень любопытно. Обязательно прочту. Но ты уверен, что мне следует это знать? Твой ответ ничего не изменит, потому что книгу я тебе все равно не верну.

– Ты знаешь обо мне гораздо больше этого.

– Вопрос не в том, что, а в том, как.

После ночного разговора с Ануджной и послания отцу время вдруг сорвалось с места в галоп. Все внезапно преобразилось: калейдоскоп дней неслышно повернулся, и пестрые камешки одних и тех же событий сложились в совсем иное соцветие.

В промелькнувшие одним вздохом мглистые зимние месяцы, а за ними – все робкое, волглое насквозь начало весны я сновала по замку, глядя во все глаза на то, что и, главное, как здесь делают все, включая, конечно, и Герцога. А также слуги, конюхи, повара, садовники. И даже, в какой-то момент, – кошки, собаки, деревья, река. Поначалу я смущалась и робела, не осмеливаясь совать везде нос, будто назойливый щенок, хотя никто, за исключением Шальмо, не прогонял меня и не одергивал. Праздность обитателей замка оказалась чистой видимостью: каждый был ежедневно занят и поглощен своим делом. Замок жил и дышал, как живое существо, чьи органы совершенны и не нуждаются в приказах и понуканиях. Не было двух одинаковых дней: волшебная симфония каждого игралась с листа – такова была ювелирная красота неписаного уклада здешней жизни. Я помнила дни прошедших девятнадцати лет моей жизни – не отличимые один от другого, единый слиток с пятнами домашних праздников, охоты и детских игр. И слиток этот поблек, его затянуло патиной, блеск его рассеялся и казался мне теперь годным лишь для того, чтобы прижимать старые бумаги.