пьянство было детской забавой по сравнению с тем, как пили «литературные генералы» на своих дачах в Переделкине и Комарово, во Внуково и Серебряном Бору, в Коктебеле и Ялте, в ресторане ЦДЛ и Доме творчества Малеевка.

А потом, когда были высказаны все жалобы и предъявлены все обиды, обговорены последние литературные новости и перемыты косточки всем известным и малоизвестным писателям Ленинграда, вечер, что и понятно, переставал быть томным и переходил в глубокую ночь, и надо было с трудом отрывать себя от стула и, раздавая щедрые чаевые налево и направо, идти домой, где все уже давно спали – Лена, Катя, мама.

Сережа брел по пустому городу.

Этаким Евгением из «Медного всадника» подходил к памятнику Пушкина, закуривал, оглядывался по сторонам – кругом не было ни души. Какое-то время стоял в нерешительности, но потом все же тушил недокуренную сигарету и начинал говорить, обращаясь к Александру Сергеевичу:

– Все дело в том, что литература, вернее, мои рассказы – это единственное, что имеет для меня значение, это единственное, ради чего я живу. Меня совершенно никто и ничто больше не интересует. Я понимаю, что из уст человека, у которого есть дочь, мама, женщина, это звучит ужасно, но это правда. И я думаю, все понимают это. Видят это. Кроме литературы, я ни на что способен – ни на любовь, ни на дружбу, ни уж тем более на политические выступления. Все это меня не волнует совершенно…

Пушкин смотрел куда-то в сторону Невского и молчал.

– Если позволите, я закурю? – Сергей закуривал и продолжал говорить. – Я провел три года, охраняя заключенных. Три года своей жизни! Многое понял. Пережил такое, чего не пожелал бы никому пережить. И вот я вернулся домой полный сил, надежд. И что же? Ни-че-го. Пустота. Молчание. Меня как бы здесь и нет. Негласно я зачислен в касту парий. Почему? Чем я заслужил это бойкот? Или, может быть, это расплата за то, что для меня не существует ничего, кроме литературы?

Александр Сергеевич меж тем поднимал правую руку и начинал декламировать:

…не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

«Вот, кстати, Битов всегда спокоен и угрюм, – помыслилось, – и тверд, разумеется, вот с кого надо брать пример. Хорошо про него сказал Валера Попов: «Битов был мрачен и тяжеловат. Голова непропорционально велика по отношению к телу… Его медленный взгляд вызывал озноб и чувство какой-то зависимости от него».

Например, подрался недавно с милиционерами, его забрали в отделение, выпустили на следующий день. Пришел – лицо разбито, хромает, но нет в этом никакого героизма и пафоса, в том смысле, что произошло, то и произошло. И уж тем более нет никакого выигрыша, хотя подраться он любит и умеет это делать.

Просто стечение обстоятельств.

Судьба.

Или не судьба.

Анлрей Битов:

«Не знаем, курил ли Пушкин, опять-таки не знаем, как он выпивал. Но враги фиксируют что-то другое: в сведениях Булгарина написано, что, конечно, жаль, поэт он и великий, но человек дрянной, особенно когда напьется. Отсюда можно сделать вывод, что он однажды что-то такое сказал Булгарину, чего тот никогда не смог простить. У Пушкина я вижу сочетание необыкновенной наивности с очень глубокой проницательностью, но профессионал в литературе не может употребить своих знаний на выигрыш. Если вы выигрываете в искусстве, вы не можете выиграть в опыте жизни. В опыте жизни выигрывают те люди, которые не формулируют в искусстве. Пушкин как игрок прекрасно знал подвижность жизни. Что она не имеет решений. И его взаимоотношения между судьбой и поведением – это его гений. Он был абсолютно предопределен всегда фатумом и совершенно знал, что в фатуме участвует поведение».

Получается, что Пушкин неизбежен, следит за поступком, не формулирует и не учит, как занудный наставник нерадивого ученика. Потому-то он и не ответил ничего Сереже. Просто предоставил свободу выбора, потому что в любом случае ненаписанное неизбежно. Рано или поздно оно, как тайнопись, проявится на листе бумаге, а разного рода регалии, статусы и звания не имеют к этому никакого отношения.

Закончив декламировать, Александр Сергеевич так и остался стоять с поднятой правой рукой, на которую днем так любят садиться птицы. Бывает, что и гадят конечно, но для исправления этого безобразия есть дворники со шлангами, из которых они поливают памятник и прилегающую к нему территорию.

Придя домой, Сергей сел в коридоре на ящик, приспособленный для хранения непарной обуви, мол, зачем выбрасывать, могут еще и пригодиться, и записал в блокноте: «Пушкин был не художником по преимуществу и тем более не художником по роду занятий, а исключительно и только художником по своему физиологическому строению, если можно так выразиться, его сознание было органом художественного творчества, и все, к чему он прикасался, становилось литературой, начиная с его частной жизни, совершившейся в рамках блистательного литературного сюжета, украшенного многочисленными деталями и подробностями, с острым трагическим эпизодом в финале.

Можно сказать, что творчество Пушкина было победой чистого эстетизма над общественно-политическими тенденциями проповедничества и морализаторства в литературе».

Поднял глаза – на него с любопытством смотрел местный кот, тот самый, которому систематически перепадали угощения в виде рыбных, колбасных и прочих обрезков.

В конце коридора приоткрылась дверь:

– Это ты, Сереженька? Все в порядке?

– Да, мама, это я. Все в порядке. Спи.

Дверь закрылась.

Кот не уходил.

Видимо, он наконец набрался смелости, чтобы повнимательней присмотреться к этому огромному человеку, которого впервые видел сидящим, а, стало быть, и не таким уж и громадным, не таким уж и страшным.

Сергею показалось, что кот улыбается – нет, не может этого быть! Встал, прошел на кухню, включил здесь свет. Положил блокнот на стол.

Извлек из внутреннего кармана куртки недопитую фляжку «Плиски», опорожнил ее до конца и запихнул пустую бутылку обратно в карман.

Огляделся по сторонам.

Кота нигде не было.

Открыл блокнот и добавил к написанному: «… а еще равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику, и жертве».

Захлопнул записную книжку и выключил свет на кухне, которую тут же и залило тягучим желтоватым свечением. Только сейчас Сережа заметил, что прямо перед окном кухни, отсвечивая от покатых крыш соседних домов, висела огромная луна, напоминавшая круглое щербатое колесо точильного камня, на котором дагестанец по фамилии