class="p1">Да, он любил американскую литературу: «Меня привлекал лаконизм американской литературы, ее принципиальная краткость, так несвойственная моей родной литературе. Американская литература на фоне тогдашней советской литературы казалась необычно раскованной, она свободно заговаривала о вещах, запретных в русской литературе, например, о человеческих отношениях. Американская литература была, как нам казалось, во всяком случае, всегда изначально правдива…»

Да, увлекался джазом:

«Джаз – это мы сами в лучшие наши часы. То есть когда в нас соседствуют душевный подъём, бесстрашие и откровенность…».

Однако мысль о том, чтобы примерить на себя маску американского или израильского литератора в реальности, зная, каких усилий это потребует от него, какого самоотвержения и фанатизма, если угодно, вызывала у Сергея уныние, хандру, ввергала в это абсолютно онегинское состояние:

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину,

Короче: русская хандра

Им овладела понемногу;

Он застрелиться, слава богу,

Попробовать не захотел,

Но к жизни вовсе охладел.

Как Child-Harold, угрюмый, томный

В гостиных появлялся он;

Ни сплетни света, ни бостон,

Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,

Ничто не трогало его,

Не замечал он ничего.

Да и на фоне проблем, которыми он был обременен (или будет обременен), эмиграция выглядела если не безумием, то полной утопией.

В 1968 году Сергей Довлатов разведется с Асей Марковной Пекуровской.

В 1969 году распишется с Еленой Довлатовой.

В 1970 году у Сергея и Аси родится дочь Маша, которая увидит своего отца только в 1990 году в гробу.

К этому времени у Довлатова уже была дочь Катя от Лены, 1966 года рождения.

В 1971 году Сергей разведется с Еленой Давидовной и напишет: «Мы развелись, но продолжали мучить друг друга. И конца этому не было видно. Говорят, брак на грани развода – самый прочный. Но мы переступили эту грань».

И все-таки образ самовлюбленного литератора, единожды созданный перед памятником Александру Сергеевичу, все-таки не вполне соответствовал действительности. Скорее, в словах Довлатова о зацикленности на собственном творчестве и безразличии ко всему, не имеющему к нему отношения, было больше нарочитой отстраненностью пишущего человека от того, о чем и о ком пишет. Позой своего рода, которые еще с юности, как мы помним, так любил принимать Сережа.

Дело в том, что 6 июня 1966 года (день рождения Кати) Сергей вдруг открыл в себе неведомое ему до того качество – он оказался заботливым и даже трепетным отцом.

Из сборника Сергея Довлатова «Наши»:

«В общем, дочка росла. Ходила в детский сад. Иногда я забирал ее домой. Помню белую деревянную скамейку. И кучу детской одежды, гораздо больше предметов, чем у взрослых… Вспоминаю подвернутый задник крошечного ботинка. И то, как я брал дочку за пояс, легонько встряхивая… Затем мы шли по улице. Вспоминается ощущение подвижной маленькой ладони. Даже сквозь рукавицу чувствовалось, какая она горячая.

Меня поражала ее беспомощность. Ее уязвимость по отношению к транспорту, ветру… Ее зависимость от моих решений, действий, слов… Я думал – сколько же лет это будет продолжаться? И отвечал себе – до конца…».

Они вместе гуляли, разговаривали, например, Катя спрашивала, любит ли он Брежнева. Приходилось, конечно, отвечать что-то на этот по-детски непосредственный вопрос, однако Катю, как казалось, ответ не вполне устраивал.

А еще он водил ее в поликлинику, переживал, когда она заболевала, отправлял в «Артек», в котором и сам бывал в годы юности, снимал на лето комнату в Пушкине, чтобы девочка проводила каникулы не в городе, а на природе.

Потом Катя пошла в школу, в которой учился ее папа, «училась довольно прилично. Хотя ярких способностей не обнаруживала.

Сперва я огорчался. А потом успокоился. У талантливых – одни несчастья в жизни… Катина жизнь протекала без особых драм. В школе ее не обижали. Я был в детстве гораздо застенчивее… Ко мне дочка относилась хорошо. Немного сочувствия, немного презрения. (Ведь я не умел чинить электричество. Ну, и мало зарабатывал…)».

Конечно, Катя была похожа на Лену.

А Лена, это замечали многие, была похожа на Асю.

Перепутанный пазл, что никак не складывался в единую внятную картину, но только разрозненные, эпизодические изображения собирались, которые довольно часто повторяли друг друга, оказываясь при этом на противоположных полюсах полотна.

Примерно так выглядят старые фотографические карточки, которым не нашлось места в фотоальбоме, и потому они свалены в кучу вне зависимости от места и времени съемки. Кромешная путаница, а их разбор может вызвать неоднозначные чувства, к которым порой не всегда оказываешься готов.

В ящике письменного стола Сережа обнаруживает альбом для фотографий с изображением рельефного голубя на обложке. Ну что ж, уже неплохо – хотя бы можно говорить о какой-то хронологии в данном случае и не мучиться, вспоминая, когда и где это было снято.

Раскрывает его.

Фотографии желтоватые, с трещинами, некоторые порваны.

«На одной – круглолицая малышка гладила собаку. Точнее говоря, осторожно к ней прикасалась. Лохматая собака прижимала уши. На другой – шестилетняя девочка обнимала самодельную куклу. Вид у обеих был печальный и растерянный.

Потом я увидел семейную фотографию – мать, отец и дочка. Отец был в длинном плаще и соломенной шляпе. Из рукавов едва виднелись кончики пальцев… Позади, за деревьями, виднелся фасад царскосельского Лицея… Целый лист занимала глянцевая школьная карточка. Четыре ряда испуганных, напряженных, замерших физиономий. Ни одного веселого детского лица.

В центре – группа учителей. Двое из них с орденами, возможно – бывшие фронтовики… Слева, в третьем ряду – моя жена. Единственная не смотрит в аппарат.

Я узнавал ее на всех фотографиях. На маленьком снимке, запечатлевшем группу лыжников. На микроскопическом фото, сделанном возле колхозной библиотеки. И даже на передержанной карточке, в толпе, среди едва различимых участников молодежного хора.

Я узнавал хмурую девочку в стоптанных туфлях. Смущенную барышню в дешевом купальнике под размашистой надписью – «Евпатория». Студентку в платке возле колхозной библиотеки. И везде моя жена казалась самой печальной», – напишет Довлатов много позже.

А сейчас Сергей кладет альбом обратно в ящик письменного стола, заталкивает его как можно глубже и заваливает первыми подвернувшимися под руку исписанными тетрадками, записными книжками и бумагами.

Сожалеет о том, что наткнулся на него. Получается, что в жизни Лены с его появлением так ничего и не изменилось. Она грустна, как и в детстве, как и в школе, как и на отдыхе в Евпатории, бог весть в каком году. Значит, только Катя является