Неправда, Лена! Пуговицы давал тебе я, твой братец Таддель.

Разве это важно? Так или иначе, ваша загадочная Старая Марихен несколько раз снимала меня своей не менее загадочной бокс-камерой именно за игрой в пуговицы, приговаривая: «Загадай желание, моя маленькая Лена, загадай желание!» Жаль, я не помню моего тогдашнего самого большого желания. Возможно — не, точно, — мне хотелось, чтобы папа навещал меня почаще… Ну да! Эту загадочную бокс-камеру, про которую Яспер и Паульхен рассказывали мне всяческие ужасы и чудеса, она захватила с собой, когда на несколько дней приехала погостить на остров. Помнишь, Яспер, как мы с вашей Старой Марихен ходили по лугу на старинные шанцы — оборонительные укрепления, которые папа называл круговым земляным валом?

Верно, Старик всегда рассказывал эту историю, когда водил на шанцы гостей, которые приезжали к нему и Ромашке. Сам он вроде бы слышал ее от учителя Багге, который сдавал нам дом на лето; Старик устраивал настоящий доклад про то, как в тысяча восемьсот каком-то году, когда все тут было под Наполеоном, англичане подожгли орудийным обстрелом Копенгаген, а английский корвет — или фрегат? — появившись прямо у нашего острова, собирался пойти по фарватеру на Штеге, чтобы, видимо, сжечь и этот город. Однако крестьяне с острова Мён быстро собрали ополчение — полсотни человек во главе с гауптманом, который вообще-то был здешним помещиком и аристократом. За одну ночь ополченцы возвели круговой оборонительный вал, а посредине насыпали холм, где установили пушку, единственную на острове. Да-да! Все это было сделано за ночь. А с рассвета единственная пушка принялась палить всякий раз, когда на заливе поднимался благоприятный ветер, чтобы корвет мог взять курс на Штеге. Разумеется, корвет — или все-таки фрегат? — мощно палил в ответ. И так изо дня в день. Это продолжалось почти неделю. Но затем, в субботу, датский гауптман, командовавший ополчением, выслал к корвету шлюпку под белым флагом с тремя мужчинами, среди которых находился зажиточный крестьянин из Уцби; этот крестьянин повел с капитаном английского корвета мирные переговоры, потому что на следующий день, в воскресенье, должна была состояться свадьба его дочери с сыном другого зажиточного крестьянина из Кельдби. Наше датское ополчение, объяснял он, не сможет в этот день палить по корвету, так как все мужчины приглашены на свадьбу. Посему он, во-первых, предлагает английскому капитану заключить перемирие на ограниченный срок и, во-вторых, сердечно приглашает его и троих офицеров стать почетными гостями свадьбы. А уж со следующего дня, с понедельника, заключил крестьянин, можно возобновить канонаду. Недолго посовещавшись, обе стороны пришли к согласию. Как порешили, так и сделали. Сразу после свадьбы, на которой, надо полагать, народ отменно выпил и закусил, пушечная перестрелка началась заново. Канонада продолжалась, пока английскому корвету, истощившему боеприпасы, но не сумевшему пробиться в Штеге, не надоело палить из пушек; он просто повернул и под всеми парусами ушел на Зеландию. А оборонительные укрепления, круговой ров, земляной вал и насыпной холм посредине, где стояла пушка, сохранились до сих пор, хотя и заросли травой да кустарником. Только ты, Лена, не поверила в эту папину историю, даже раскричалась: «Врешь! Опять врешь!» Верно, Паульхен?

Разве она вспомнит? Она же гораздо младше нас.

Зато Лена наверняка отлично помнит киоск на берегу, где она покупала у фрау Тюрк пакетики с лакричными пастилками и палочками себе и сестрам Мике и Рике…

Не! Или, пожалуй, смутно. Но, вероятно, так оно и было, ведь папа любил рассказывать подобные экстремальные истории, особенно на ночь, после того как Ромашка, которая очень заботливо относилась ко мне, укладывала нас спать. Что до выдумок, то и с тобой, Лара, наверняка бывало то же самое. А позже и с нашей маленькой Наной, когда папа иногда — слишком редко — подсаживался к кроватке. Сплошные выдумки! Хотя некоторые истории были замечательными — верно, Лара? Ваша Старая Марихен ходила с нами к оборонительным укреплениям, там щелкала своей загадочной бокс-камерой — или, как вы иногда говорите, «ящичком», — причем снимала, повернувшись спиной, согнувшись и выставив объектив между ног, снимала земляной вал и воду вокруг, которая сперва была темно-синей, потом опять серебристой; она нащелкала множество снимков…

Не меньше трех пленок, точно…

Папе всегда не хватало.

Позднее, когда я после каникул опять пошла в школу, она показала мне некоторые из тех снимков. Таддель мне не поверит и Паульхен, пожалуй, тоже, но там было отчетливо видно, что папа на сей раз ничего не выдумал. Можно было хорошо разглядеть мёнских крестьян — не меньше полусотни; в смешной форме они стояли за земляным валом у пушки. Виден был и двухмачтовый корабль под парусами, перед его бортом белели облачка, потому что оттуда, как уже рассказывал Яспер, шла беспрерывная пальба. Конечно, были и свадебные фото: в просторном сарае гости плясали, среди них — английские офицеры, и даже их капитан отплясывал с невестой. Всем весело. Сплошь смеющиеся лица. Только жених выглядел серьезным — уж не знаю, почему он не улыбался. А еще Старая Марихен показала мне фотопортрет гауптмана, командира датского ополчения, который, несмотря на слишком большую треуголку, смахивал на учителя Эрлинга Багге, вероятно и рассказавшего папе эту правдивую историю про оборону земляного вала. С тех пор я верю почти всему, что рассказывает папа, даже если втайне говорю себе: «Ну вот — опять типичный случай, снова он плетет свои небылицы…»

Да все мы сидим здесь за столом, разговоры разговариваем, но не ведаем, что он еще про нас навыдумывает и что из этого в конце концов получится…

Может получиться конфуз…

А может, будет весело…

Или же грустно…

Даже если речь идет об историях давних, из тех времен, когда мы были совсем детьми с нашими детскими желаниями и мечтами.

Загадай желание! Загадай желание! Но волшебный «ящичек» не только исполнял желания. Однажды Марихен то ли рассердилась на вас, то ли погода на нее подействовала, то ли что-то ныло у нее внутри — зуб войны, отрастает заново, как у бобра, — но она вдруг — помнишь, Паульхен? — отщелкала целых три пленки, сослала всех нас в каменный век. Щелк-щелк, и вот мы уже в прошлом, обитатели болотистой низины…

Ты же видел у нее в темной комнате, как мы сделались ордой; дети, матери и я, одетые в звериные шкуры, сидим вокруг костра, жуем коренья, обгладываем кости. Лохматая компания, дубины и каменные топоры — всегда под рукой, так что позднее, на последней пленке, где царит нескончаемый голод, они пошли в ход и обрушились на отца, который стал уже ни на что не годен и только бормотал свои истории…

Или — помните? — она отправила вас, Тадделя и Яспера, не веривших в чудеса ее бокс-камеры, в раннее Средневековье, обрекла там на детский каторжный труд. «Избалованное отродье», — ворчала она и щелкала, щелкала, чтобы вы изо дня в день горбатились под ударами кнута… Но об этом не хочет говорить даже Паульхен, хотя ему разрешалось взглянуть на проявленные пленки — привилегия, в которой мне было отказано, несмотря на то что обычно она делала все, чего бы я ни пожелал…