Настал черед самой младшей. «Наконец-то», — говорит Лена Нане, поспешно пригласившей братьев и сестер в свою небольшую комнату в квартире, которую она делит с друзьями и которая находится в гамбургском районе Сан-Паули; после долгого молчания, когда она исполняла роль слушательницы, очередь дошла и до Наны. Стулья взяты взаймы, а заодно бокалы и тарелки.

Приехали все, поэтому гостям тесновато за столом, где выставлены вегетарианские кушанья: пюре из зеленого горошка на растительном масле, приправленная разными травами баклажанная икра, рис в виноградных листьях, эндивины, которые надлежит макать в пюре или икру, турецкие лепешки. К сему подан натуральный яблочный сок. Между банок со свежесрезанными цветами примостились микрофоны, которые отец навязал Жоржу.

На улице моросит дождик, подтверждая общее мнение, что лето выдалось сырым, если не сказать беспросветно дождливым. Сначала Нана уклоняется от прямого разговора и не хочет, как советует Лена, «просто выложить все начистоту». Потом она начинает что-то бубнить скороговоркой, поэтому Таддель — или Жорж? — ее останавливает, предлагая «сбавить обороты». Она рассказывает об удачно принятых родах, попутно жалуется на постоянный стресс, ибо в ее клинике, как и в других, не хватает медицинского персонала, то есть говорит она о своих акушерских буднях и лишь вскользь упоминает короткий отпуск, проведенный в Антверпене: «Ах, до чего же там было хорошо вдвоем».

Проявляя заботу о сестричке — и не давая встрять Пату и Жоржу или Ясперу, готовому вновь пуститься в долгие сетования по поводу трудностей нынешнего кинопроизводства, — Лара, которую все слушаются, замечает: «По-моему, твой фламандский друг действует на тебя благоприятно, ты прямо расцвела. Сразу видно. И более откровенной стала. Ну, начинай!» — и, о чудо, Нана откашливается и…

Как вам известно, мне в принципе больше нравится слушать. Ведь о том, что вам довелось пережить или перестрадать, я ничего не знала. Да и Лена даже не догадывалась о существовании маленькой Наны, пока папа — ей было уже лет двенадцать или тринадцать, а мне исполнилось семь или восемь — не рассказал ей, потому что, видимо, больше не мог хранить свою тайну: «А ведь у тебя есть сестричка, такая миленькая», — или что-то в этом роде. Стало быть, росла я единственным ребенком, хотя и знала, что у меня есть еще много братьев и сестер, которые, когда мы порой встречались, относились ко мне очень хорошо. Правда! Но потом Пат и Жорж уехали на учебу, Лара занялась гончарным ремеслом, что мне очень нравилось, так как я тоже люблю что-нибудь делать своими руками… А Тадделю, которого я почти не знала, разрешили жить в деревне, где кроме него были еще Яспер и Паульхен, которые хоть и не являлись мне родными братьями, но в принципе — как говорил папа — различий тут нет, и все вы были одной семьей. Только, к сожалению, без меня. Чаще всего я оставалась одна, но втайне желала, чтобы мы стали настоящей семьей, такой уютной! Особенно сильно мне хотелось этого, когда папа навещал нас; он всегда разговаривал с мамой исключительно о книгах, об их издании, о забытых или запрещенных книгах, поэтому я в конце концов останавливала их разговор: «А обо мне забыли!» Но часто мы втроем — и это бывало чудесно — выходили куда-нибудь, например в кафе-мороженое или купить мне какие-либо вещи, которые мне-то были вовсе не нужны, потому что я никогда не хотела себе ни платьев, ни игрушек, ни даже куклу Барби, а всегда мечтала о другом, чего нельзя купить. Когда я подросла и пошла в школу, мне даже нравилось, что у меня такие старые родители и у них всегда есть о чем поговорить, а не совеем молодые люди, как у моих одноклассников. При этом, в принципе, папа и мама вечно рассказывали друг другу одни и те же истории, будто были знакомы целую вечность. Речь шла обычно о тех, кто тоже делает книги сейчас или делал их раньше, или хотя бы пишет про чужие книги. Помнится, однажды мы поехали втроем — за рулем сидела мама — в Восточный Берлин, где она забрала какую-то запрещенную рукопись, обещавшую большой успех, если книгу издадут на Западе. Все это будоражило, потому что сразу после пограничного контроля нас стала преследовать другая машина, на обратном пути — тоже. «Это — секретный агент, — объяснил папа. — Ему контора за слежку платит». Но обычно все бывало вполне безобидно, мы ходили на уличные праздники с увеселительными аттракционами. Самым большим народным гуляньем стал праздник германо-французской дружбы. Он состоялся в Тегеле, где я снова и снова каталась с папой на огромной цепочной карусели. Ах, до чего же здорово! Мы никак не могли накататься. Опять и опять мы взлетали вверх, кружились, летели. Вы же знаете, папа всегда обожал цепочную карусель. А мама трусила, ни за что не соглашалась прокатиться с нами. «Вы меня туда не заманите! — говорила она. — Ни за какие коврижки!» Тогда же я познакомилась с вашей Старой Марихен, которую папа привел на народное гулянье и к которой я — как и ты, Лена, — поначалу отнеслась с опаской, потому что она оставалась в сторонке, наблюдая за нами, и никак хотела прокатиться на цепочной карусели: «Даже за миллион не соглашусь!» Зато тайком она несколько раз щелкнула нас с папой своей фотокамерой, про которую позднее моя старшая сестра — правда, Лена? — наговорила мне всяческих чудес и даже ужасов. Моментальные снимки: мы кружимся под небесами и оба по-настоящему счастливы. Папа летит то позади меня, то надо мной, то впереди, а то рядышком, сиденье к сиденью, так что мы можем взяться за руки. Мы даже вертимся вокруг друг друга, сначала вправо, потом влево, и я ни чуточки не боялась, правда, потому что папа рядом, только со мной. Ах, до чего же я была счастлива! А позднее, когда он вновь приехал нас навестить и показал нам те моментальные снимки, мы с мамой удивились и не могли поверить собственным глазам; на всех снимках мама летела вместе с нами на цепочной карусели, ее каким-то чудом присоединили к нам, как я всегда об этом мечтала: мы — втроем, настоящая семья. Он позади, она впереди и я посредине, а потом наоборот. Ах, как здорово! Как-то очень уютно, потому что все вместе, рядышком. Могли держаться за руки. Однако мама, которая на всех снимках смеялась и иногда даже взвизгивала от радости или немножко от страха, вдруг сделалась серьезной и строгой. Заговорила об «оптическом обмане» и «искусном искажении реальности». Потом рассмеялась: «Вот что бывает, когда слишком много крутишься на карусели и не можешь остановиться…» Но о сестричке, которая на несколько лет старше меня и которую зовут Лена, ваша Старая Марихен почему-то не обмолвилась мне ни словечком. А мама ограничивалась смутными намеками. Зато позже, много позже, когда Старой Марихен уже не было на свете, а мне исполнилось четырнадцать или пятнадцать и мы близко познакомились с Леной, даже по-настоящему — ведь правда? — подружились, папа впервые повел меня в Тиргартен, где мы целый час катались по озеру на лодке. Папа дал мне грести, а сам рассказывал — если я правильно помню — о гугенотах, о Варфоломеевской ночи, когда пролилось море крови, и о других ужасных вещах. Потом мы переехали с ним в Восточный Берлин, что после падения Стены сделалось просто, и пошли в Трептовский парк; по папиному выражению, «в поисках мотивов». Ах, до чего было весело! Вы бы посмотрели, как на площадке аттракционов мы три раза подряд прокатились на «русских горках» — не только потому, что папа любит их не меньше цепочной карусели, но и потому, что ему нужен был этот мотив для еще далеко не законченной книги, где главный герой, старик по прозвищу Фонти, катался со своей восемнадцатилетней внучкой на «русских горках», на лодке и еще на чем-то. Поэтому мы и пошли в Трептовский парк, где папа купил билеты сразу на несколько поездок подряд. «Русские горки» были старенькими. Может, остались еще со времен ГДР? На поворотах все стонало и скрипело — вот-вот развалится. Но Старой Марихен уже не было на свете, а то, в принципе, она могла бы оказаться с нами, если бы таким необъяснимым образом не… Сами знаете, что я имею в виду… Папа тогда вздохнул: «Интересно, что увидела бы наша Марихен со своей бокс-камерой?..» Хотел, наверное, сказать, что если втайне чего-нибудь сильно пожелать, то мечта иногда исполняется, как это было на огромной цепочной карусели, когда мама, я и папа летели под небесами…