– Но в конце все равно проигрываем? – уточнил Гнатюк. – В честной борьбе?

– Проигрываете, – согласился Каверин. – Без этого на первых порах нельзя. У людей должно закрепиться твердое понимание: этим пацанам не прет. Значит, их можно и пожалеть.

– Понятно. А второе, как я понимаю, переселение народов: нас – в Северное Бутово, а гегемон и люмпенов – в наши поселки на Рублевку. Интересно, кому пришла в голову эта поразительная идея? Кто будет снимать весь этот бред?

– Валентин, друг дорогой, – заулыбался Каверин. – Я же много продюсировал, знаю всех в этом мире. Лучшая на данный момент команда – это компания моего старого-старого друга Мориса Ханаанова. Называется НЮ РЕАЛИТИ. Я проработал с ними сценарий. Мы уже подготовили павильон. Все – абсолютно все – готово для запуска шоу.

По ночам Кудеяров плавал с акулами. Это были небольшие колючие акулы сродни черноморским катранам, от метра до полутора длиной, с гладкой пулеобразной обтекаемой головой и овальными глазами янтарного цвета. Колючими акулы назывались потому, что у основания их спинных плавников росли длинные выступающие шипы – колючки. Но характер у них был мягкий: на людей не нападали. То ли боялись, то ли понимали бесперспективность. Трудно сказать.

O цвете акульих глаз Кудеяров прочел в интернете, поскольку не мог их видеть в темной ночной воде.

Акулы не были опасны. Об этом он тоже прочел.

Никто не знал, зачем Кудеяров купил старую виллу в Кашкайше и приезжает туда по нескольку раз в год: португальское курортное захолустье, полное небогатых европейцев. Ни шумных вечеринок с моделями, ни хороших ресторанов со знаменитостями, ни чего-либо другого, что могло привлечь молодого российского миллиардера, не существовало в Кашкайше, и кудеяровские поездки в этот пригород Лиссабона оставались загадкой, как и многое, что делал Кудеяров. Оттого он и был кем был.

А он ездил в Кашкайш плавать с акулами.

Днем акулы держались на глубине, ночью же подходили ближе к берегу, потому что рыбы в океане становилось все меньше, а кормиться нужно. Чтобы их найти, надо было заплыть метров на восемьсот от неярких огней Кашкайша в темную-темную даль и спуститься в черноту, прорезаемую лучом фонаря на лбу. Вокруг начинали кружить акулы, отпугивая от Кудеярова любопытную рыбу поменьше. Он плыл с акулами и чувствовал себя одной из них.

Ему нравилось надевать гидрокостюм: в этом чувствовался момент превращения в другое существо. Он становился иным – жителем другой стихии, еще находясь на суше, натягивая толстый неопрен своего BS Diver Ultrablack. С внутренней стороны костюма был напылен Black Metallite для удобства натягивания и снимания. Но выбрал эту марку Кудеяров за наколенники и налокотники из арматекса: Кудеяров был уверен, что эти предохраняющие утолщения и такой же, словно припаянный щит, нагрудник защитят его от прячущихся в черной глубине опасностей. Он не мог объяснить почему.

Часто Кудеяров натягивал гидрокостюм дома и подолгу стоял перед зеркалом. Иногда он ходил в гидрокостюме по длинным темным коридорам просторной виллы, чувствуя себя вышедшим из водной толщи Ихтиандром или посетившим Землю пришельцем. Пришельцем на Земле Кудеяров, правда, чувствовал себя и без гидрокостюма.

Узкая бухта в конце спуска по длинной и узкой дорожке меж камней казалась подсвеченной из-под воды: луна, почти полная – круглый шар с черными точками то ли кратеров, то ли построенных на ней инопланетянами военных баз – проложила широкую полосу от берега вдаль. Кудеяров опустил костюм, ласты и акваланг на мокрый от ночной влаги песок и стал переодеваться. Он поднял руку в приветствии двум аквалангистам, расположившимся ближе к воде. Они приходили сюда по ночам уже третий день, но не мешали ему, уплывая за скалу, где охотились на тунца и дорадо. Аквалангисты тихо переговаривались на странном диалекте португальского, и он не мог ни слышать их слов, ни понять.

Ему нравилось думать, как, вернувшись после ночного плавания, он найдет в своей постели Мариану. Она никогда не просыпалась, пока он принимал горячий душ и приходил к ней, послушно раскрываясь во сне, словно вовсе и не спала, а ждала его.

Любовь с Марианой была похожей на звуки любимого ею Прокофьева: мелодичные перекаты с одной, тянущейся темой, открывавшейся разными гранями, но всегда одной. Ему хватало этой одной темы.

Надев гидрокостюм и прицепив акваланг, Кудеяров постоял, закрыв глаза, слушая ночной ветер, ворошащий его темные волосы. Это был важный момент: переход из одного состояния – одного Кудеярова – в другое. Всякий раз, стоя на берегу перед погружением, он представлял, как однажды распрощается с телом и станет чистым сознанием, бесплотным интеллектом, носящимся над освобожденной от людей Землей.

Кудеяров пытался представить эту неотягощенность, вездесущность и не мог. Мешало ощущение прилипшего к покрывшейся испариной коже узкого плотного неопрена, мешало дыхание, мешали биение сердца и скапливающаяся в мочевом пузыре выпитая за ужином вода. Мешала телесность, и с ней было трудно бороться. Невозможно. Но ощущение телесности казалось не таким привязывающим к знакомому миру там, где не было гравитации, а лишь свободное скольжение – в ночной воде.

Кудеяров открыл глаза и, высоко ступая ногами в длинных ластах по песку и держа в руке маску, пошел к темному океану, лениво набегавшему мелкой волной на берег. Он оглянулся на кучку своей одежды, придавленную тяжелой сумкой от гидрокостюма, чтобы не унесло ветром: не унесет. Аквалангисты все еще возились со своими ружьями, готовясь к охоте.

Он поравнялся с ними, и один, повыше, повернувшись к нему, улыбнулся и, не поднимая руки, брызнул ему в лицо бесцветной жидкостью из черного маленького баллончика. Кудеяров перестал дышать.

Покровский не хотел ждать. Он и не умел ждать. Всю жизнь, с детства, его словно гнали по долгой, полной препятствий, дороге, и в конце ждал приз. Что за приз, Покровский не знал, да и не интересовался: приз. И получит приз тот, кто придет к ласковой, чуть провисшей ленточке финиша первым. И лучше один.

Ему не нравился Найман. Покровский мало кого любил. Не любил он и себя, но относился к себе с пониманием: действия Покровского радовали Покровского своей ясной ему логикой. Ритм спешно бегущей крови гнал его за неизвестным призом, и Покровский следовал этому ритму, чтобы оказаться у ленточки первым. Разорвать, зайти за заветный рубеж и натянуть вместо ленточки крепкую колючую проволоку: сюда нельзя.

После первой встречи с Ханаановым и Арзуманяном Покровский решил сделать еще одну попытку поговорить с Найманом и объяснить идиотизм затеи с шоу. Они встретились в отдельном кабинете московского ресторана “Листва”. Покровский решил, что поедет один. Он попросил Наймана никого на встречу не приводить.

Уже два года “Листва” слыла самым модным местом в шумном, не спящем по ночам городе, переполненном ресторанами, клубами, барами и маленькими кафе, предлагавшими длинные меню с подробными описаниями блюд. Каждый раз, попадая в Лондон или Париж, Покровский поражался скудности европейской ресторанной жизни – однообразию ассортимента и негибкости сервиса. В Москве и Петербурге, а в других местах России Покровский никогда не бывал, можно было найти все и на все вкусы. Рестораны были открыты далеко за полночь, а некоторые и всю ночь, и Покровский удивлялся, что в Европе кухни закрывались в десять тридцать вечера: последний заказ. Люди в Европе хотели жить для себя, а в России они жили для него. Люди в России жили так, чтобы Покровскому было удобно. Он хотел это сохранить, но без людей; понимал, что такое долго не продержится. Или они начнут жить лучше и обретут достоинство, а с ним и право на собственную жизнь, или начнут жить еще хуже, и тогда им станет нечего терять. Первое вело к Европе с ее компромиссом – удобство жизни для всех, второе – к русскому бунту. Ни то, ни другое Покровского не устраивало. Вместо ленточки на финише должна висеть колючая проволока. Приз был для немногих. Собственно, для него одного.