В основном же — выяснение отношений:

«Я не унижусь пред тобой…»,

«Я не люблю иронии твоей…»

«Какому небесному Гофману

Выдумалась ты, проклятая…»

Или:

«Ты только тем и знаменита,

Что я любил тебя когда-то…»

Доходит и до прямой угрозы:

«Помните, погибла Помпея,

Когда раздразнили Везувий!..»

Восхищение женщиной —

это повод, а не предмет.

Жизнь хороша — и вперед…

— Все-таки в вас погиб бухгалтер, — проворчал Серафим Серафимович. — Может, вспомните какую-нибудь попытку?

— Сейчас:

Сегодня утром выпал снег.

Он падал медленно и мягко,

Чтоб сразу превратиться в слякоть,

И, превратившись, погрустнеть.

Над головой твоей витая,

Ему хотелось хоть на миг,

Хоть на секунду — дольше таять

На теплых волосах твоих.

— Еще…

— Надо вспомнить. А, вот:

Вот так окажешься в засаде:

Устанешь — вот тебе и на —

Придет бессонница и сядет

На табурете у окна.

Без разговоров, чаепитий,

И деликатна и мудра

Прошепелявит: — спите, спите,

И на стекло легонько дышит,

И Ваше имя пишет, пишет…

— Интересно. Вы ухитрились любовные функции переложить то на снег, то на бессонницу. А сами вроде бы в белом фраке. До чего же вы ленивы…

— Борисыч не ленивый, — вступился Савка, — вон, детей у него сколько.

— При чем тут дети, — отмахнулся Серафим Серафимович. — Душа обязана трудиться и день и ночь…

«Куда его понесло, — с досадой подумал Петр Борисович, — ничего не слышит».

— Понял, Савка? — с подчеркнутой строгостью сказал он. — Душа обязана трудиться. Не забудь помолиться на ночь. А я спать пойду.

«Пятница», — вспомнил Петр Борисович, проснувшись, и прислушался. Дождя не было. Хоть бы подморозило — в этой каше застрянет даже боевая машина пехоты.

Падал мягкий, очень белый снег, вчерашнего разгрома не было и в помине, занесло даже сломанные ветки, река белела по-новому.

Вышел мрачный Серафим Серафимович, поковылял в сторону сортира. На подворье у Митяя было тихо, стоял вертикально белый дымок над трубой. Это ничего не означало, но Петр Борисович почему-то успокоился.

Серафим Серафимович сварил на завтрак овсянку, слишком крутую и слегка пересоленную. Петр Борисович, чтобы убить время, пошел пилить дрова. Местные как-то справляются в одиночку двуручной пилой, но если навыка нет… Петр Борисович достал ножовку, внимательно осмотрел зубья, будто готовый, если нужно, поточить, обнял слабыми с утра руками бревно и уложил его на козлы.

Береза пилилась легко и свободно, сырые опилки ярко желтели на снегу. Уставая пилить, Петр Борисович с удовольствием думал, что еще немного, и он сменит занятие: колоть сырую березу одно удовольствие.

Несколько раз он заходил в избу, сворачивал самокрутки для себя и Серафима Серафимовича — у того получались неуклюжие козьи ножки кулечками, наспех выкуривал — Серафим Серафимович отчужденно помалкивал, — и возвращался к своим березам. Черные сучья на стволах имели форму треугольника, были похожи на графическую галочку или улыбку. Если чурку ставить улыбкой вверх, она разлетается от негромкого выдоха…

Громкий женский плачущий голос, перебиваемый низким собачьим лаем, разрушил идиллию вдохновенного труда. Работница Нинка в пестром халате, проваливаясь, бежала по снегу, следом без шапки шел Митяй, а впереди — огромная свинья, визжа, быстро передвигалась по белому полю, взламывая наст и оставляя за собой глубокую траншею, розовая и светящаяся, как снегирь.

— Стоять! — крикнул Митяй, и выстрелил в воздух из пистолета, как комбат.

Тихий джип стоял у забора, возле него вертелся черный пес.

Стараясь не спешить, Петр Борисович направился к Митяю.

— А, Борисыч, — приветствовал тот. — Вырвалась, сука, — кивнул он в сторону свиньи. — На рыбалку приехал?

— Да тут такое… Ты обратно когда?

— В воскресенье.

— Захватишь?

— Легко.

— Только я не один.

Митяй рассеянно посмотрел поверх Петра Борисовича.

— Я зайду, как управлюсь. Разберемся.

Серафим Серафимович сдержанно обрадовался:

— Что ж. Очень хорошо. Только, раз уж зайдет, надо подумать об угощении. Я полагаю, мы сделаем так…

Петр Борисович весело глянул на него, махнул рукой и пошел укладывать дрова.

Едва стемнело, пришел Савка.

— Митяй приехал, — сообщил он. — Сейчас зайдет. С Оброскиным. Знаешь, егерь. Хороший мужик. Богатый.

Загремело в прихожей, кто-то робко постучал. Савка отворил дверь. Вошла Нинка с чугунной гусятницей.

— Доброго здоровьячка, — улыбнулась она. — Куда поставить? Тяжелая, зараза.

— Раздевайтесь.

— Та ни. Только платок размотаю. Жарко у вас. А где же ваши вилочки, тарелочки? Савка, помогай. А хозяин сейчас придет.

Из закрытой гусятницы тянуло забытым запахом, неузнаваемым, но близким.

— А что это вы сумерничаете? Не видно ничего.

— Так ведь света нет. Еще вчера порвало где-то.

— Как нет? Митяй электриков привез.

Она щелкнула выключателем.

— Вот видите!

Дверь распахнулась, Митяй согнулся под притолокой.

— Можно? Заходи, — поманил он большого круглого мужика. — Не студи избу.

Митяй и мужик по очереди пожали руку незнакомцу, потом хозяину.

— Это Оброскин, — представил Митяй мужика. — Доставай гостинец.

Оброскин вытащил из-за пазухи твердую изогнутую щуку. На сизом теле ее розовели шрамы от сети.

— Завтра съедите. Вот такой прогноз, — сказал он.

Оброскин был коротко стрижен, в щели между лбом и скулами передвигались, меняя позицию, небольшие запоминающие глаза.

— На мороз надо, — посоветовал он.

— Давай, — Митяй взял щуку, вышел в сени и тут же вернулся с ящиком пива.

— Ого, — с достоинством сказал Серафим Серафимович. — А скажите, Дмитрий, не найдется ли у вас сигареты.

— Не курю, — ответил Митяй, — и Оброскин не курит и вам не советует. Савва, угощай, — он протянул Савке пять пачек «Примы».

— Спасибо. Я отплачу, — пробормотал Савка.