— Ладно. Отплатит он.

— Кури, Борисыч, — Савка с треском вскрыл пачку, — а ты, Херсимыч, не вставай. Я поднесу.

Митяй достал из карманов штанов две бутылки водки.

— Тепловата. Может, остудить?

— От студеной водки забалдеешь, — предупредил Оброскин.

— Тогда не надо, — согласился Митяй, — мы что сюда, жрать приехали! Верно, профессор? — подмигнул он Серафиму Серафимовичу.

— А как же свинья? — поинтересовался Петр Борисович.

— Свинья крутая, — усмехнулся Митяй, — а Оброскин покруче. Навалился на нее, как на телку, и заломал. Всю жизнь этим занимается.

— Ты б делом занялся, — кивнул на гусятницу Оброскин. — Простынет, такой прогноз.

Митяй снял крышку.

— Узнаешь, Борисыч?

— Неужели свинья, — удивился Петр Борисович. — Когда же успели?..

— Сам ты свинья, — непочтительно встрял Савка, переминаясь и поглядывая на бутылки. — Это Гаврюша.

— Неужели! Я ж его вот таким помню, — Петр Борисович не поленился нагнуться, чтобы показать два вершка от пола. — Гаврюша — это бычок, — объяснил он Серафиму Серафимовичу.

— Я догадался, — сухо ответил тот.

— Нина, что ты возишься, — поторопил Митяй. — Да скинь ты свою фуфайку! И сгоняй за хлебом. Черного принеси, сегодняшнего. А пока мы с Борисычем, для разминки, — он полез за пазуху и достал плоскую бутылку коньяку — как с патриархом.

— Савка старше, — уточнил Петр Борисович, принимая бутылку.

— Савка у нас вечно молодой. Верно, профессор?

Серафим Серафимович отстранил протянутую бутылку.

— Я дождусь водки, — коротко сказал он.

Наконец весело расселись за столом, только Оброскин не сел:

— Ничего, я постою.

«Полкомнаты занимает, — с досадой подумал Петр Борисович. — Такой прогноз».

Из-за спины Оброскина он с беспокойством поглядывал на Серафима Серафимовича. Тот ничего, постепенно оттаивал.

Мясо Гаврюши приятно пахло дымом, водка была не теплая, а в самой раз, комнатной температуры, Нинка пила на равных, с прибаутками, и хорошо, искренне смеялась.

Говорили о дорогах, о всероссийском воровстве, о падении доллара, помянули Чубайса. Серафим Серафимович оказался поклонником «Зенита», а Петр Борисович — «Локомотива». Оброскин обещал продать задешево ворованный катер «Прогресс», не сейчас, конечно, а весной, в мае, рассказывал о жестоких боях под Кандагаром.

Тесно стало за столом. Кто-то пересел на кровать, кто-то похаживал по комнате, натыкаясь на Оброскина. Серафим Серафимович целовал руки Нинке, потом отбросил палку, обнял Петра Борисовича за плечи и вытолкал на середину комнаты:

— Представляю. Это мой друг Петр Борисович. Кладбище погибших кораблей. Между прочим — мудак редкостный. Он специально сломал мне ногу, чтоб читать свои поганые стишки. А Савка, Шереметев благородный, меня отравил. Чтоб меня не было.

Петр Борисович следил поначалу за печкой, потом забыл. Митяй, сидя перед Оброскиным, обсуждал с ним поведение окрестных бандитов.

— А где моя дама сердца? — всполошился Серафим Серафимович.

— Я ее домой отправил, — ответил Митяй. — Нечего ей здесь делать.

— И правильно… Мандавошку на мороз!

Влажные волосы пали на бледный лоб, в углу строгого рта показалась чистая слюнка.

Серафим Серафимович проснулся от холода. «Топить, что ли, перестали», — машинально подумал он, зарываясь под перину, и застонал: боль от ноги расползлась по телу и встретилась с головной болью под лопаткой.

Все ясно, вчерашнее восстанавливать не будем, неблагодарное это занятие. Физическая боль в этом аспекте кстати. Спим дальше.

Из углов, нарастая, послышались голоса. Казалось, стоит сделать усилие, и речь станет членораздельной. «Что это, — недоумевал Серафим Серафимович, — крысы? Но это было уже у Грина, какой смысл в повторе». Он сделал усилие и прислушался. Но голоса отдалились, а головная боль стала отчетливей. Оставим, как есть. Голоса снова приблизились, разбились на интонации. Один был просящий, другой возражающий. Вклинился убеждающий голос. Ничего дурного они не сулили, — это были благонамеренные детские голоса. «Девочки, молитвослов», — вспоминал Серафим Серафимович. Неужели отогрелись, оттаяли укоренившиеся поля летних обитательниц дома?.. Какая чушь… Это нерожденные дети искушают мою свободу. Или одиночество.

— Вспомните, пожалуйста, самый счастливый день вашей жизни, — потребовал голос, но не детский уже, а противный. Да наверняка был, только как тут вспомнишь. Может, их было много? Может оно, счастье, различимо только в момент осуществления, а потом забывается, выходит паром или потом… Вот так запишешь иногда мысль, чтоб не забыть, наткнешься через некоторое время и не поймешь, о чем эта заметка… Серафим Серафимович приоткрыл глаза и тут же закрыл: серый свет, подтекающий из окна, показался нестерпимо ярким.

Грубо хлопнула дверь, грубый Савкин голос прокричал:

— Митяй спрашивает, осталось ли пиво.

Петр Борисович грубо как-то ответил: «Э!» Савка повозился, клацнули бутылки, снова хлопнула дверь.

«Как на вокзале», — подумал Петр Борисович, краем глаза глядя на суетящиеся полы Савкиного бушлата, на снег, сваливающийся с валенок на пол, и его чуть не стошнило от раздражения. Какой козел! Хлопнувшая дверь вызвала сердцебиение, коченели колени. Упустил все-таки печку. Он попытался забыться и не вспоминать вчерашнее, и не гадать, обиделся Митяй или нет, возьмет ли он их с собой. В серой мгле замелькали фигуры, одна темная, другая молочно-белая, они сближались, наскакивали друг на друга и расходились по углам. «Бокс», — догадался Петр Борисович. Он не был знатоком, но когда натыкался в телевизоре, смотрел с удовольствием. Как правило, один из боксирующих был темнокожий, и Петр Борисович болел за него — восхищался пластикой и очень знакомым, очень русским выражением лица.

Белая фигура тупо шла вперед, выставив одну руку, а другой вращая на уровне груди, темная легко плясала вокруг, нанося жалящие удары. Бокс — один из самых миролюбивых видов спорта, поскольку мордобитие заложено в идее и оговорено правилами, оно не кажется жестоким. Украшение бокса — нокаут, и Петр Борисович ждал, и даже сучил ногами, но фигуры сходились и расходились, иногда замирая в клинче, и все повторялось снова. Наконец, темная фигура решительно ринулась вперед, белая пришла в замешательство, но между ними оказался Оброскин… «Мочевой пузырь — не тетка, — констатировал Петр Борисович, вставая. — Да и печку надо растопить, как раз тетрадка и пригодится».

Воскресное утро началось с сердцебиения. Петр Борисович встал решительно. Прежде всего — навести порядок. Лужица на столе и позавчерашние крошки вызывали уныние. Вчера было страшно оглядеться, и сейчас Петр Борисович обнаружил нетронутую бутылку водки на подоконнике, незнакомую колбасу в пакете. Под столом среди десятка пивных бутылок лежали три водочные…