Не добежала — Тристан сгреб ее в охапку, прижал к себе:

— Ну тихо-тихо! Тихо, милая…

— Тихо? — Марита забилась в кольце его рук. — А она как радовалась, когда узнала? Тоже тихо? Или прыгала от счастья, что у нас горе? — из глаз ее градом катились слезы. — Радовалась ведь, да? Радовалась, что я больше не могу иметь детей, что у рода нет наследника? Что меня так и не принял родовой алтарь? Что ты по-прежнему единственная настоящая леди де Молино, а я только на казенной бумаге, а не перед родовым алтарем?

— Марита, успокойся… Марита… — Тристан с неожиданной силой прижал ее голову к своей груди, запустил руки в волосы — выпавшие шпильки посыпались на ковер. Поверх растрепавшейся головы супруги бросил на меня тяжелый взгляд — как камнем швырнул.

— Мне… Мне очень жаль, что ваш сын умер. — аккуратно подбирая слова, сказал я. Их и впрямь было жаль — как было бы жаль любого, пережившего настоящую трагедию: на мгновение болезненно сжимается под грудью и тут же мелькает эгоистичное «Только бы не со мной!». Нет-нет, мне вполне достаточно своего! — В каком году это произошло?

— Мой сын родился и умер в конце травокоса шестьсот пятьдесят третьего от Первого Обретения Алтарей. — сквозь зубы процедил Тристан.

— Не делай вид, что не знаешь! — снова пытаясь вырваться, выкрикнула Марита.

— А что еще произошло в конце травокоса пятьдесят третьего? — со злобной ласковостью спросила я. — Намекаю, со всей империей произошло.

— Алеманцы вторглись в северные провинции. — раздраженно рыкнул Тристан. — Причем тут…

— А где я была в травокосе пятьдесят третьего, когда алеманцы вторглись в северные провинции? — еще злее и ласковее пропела я.

Кажется, он, наконец, понял. Кажется, Марита тоже поняла — она вдруг замерла, прекратив вопить и вырываться, и извернулась в руках брата, пытаясь посмотреть на меня. А он стиснул пальцы на ее плечах, не отрывая от меня взгляда, и быстро выпалил:

— В Академии, в столице.

— В Академии. — кивнула я. — Но не в столице, а в Северной. Как раз заканчивала…

Даже закончила уже. Мы собрались в зале, чтоб получить наши магистерские дипломы, и впервые за два года со времени побега из дома, на мне была не казенная форма, а платье. Денег на него не было совсем, но моя единственная столичная подруга Матильда тряхнула матушку, тетушек, подружек и прислала мне отрез ткани, совершенно изумительной, мягкой, как масло, и роскошной, как солнечные лучи сквозь летнюю листву. Шилась она легче легкого — низ обработать, да на плечах присборить, — и украшений не надо. Чувствовала я себя в нем совсем как раньше, на первом моем домашнем балу — даже лучше, чем раньше! — потому что все это было только мое. Я сама справилась со всем: с неприятием чужачки, получившей стипендию в обход настоящих северян, со снисходительным презрением к иллюзору и слабосилку, с программой, здорово отличающейся от столичной, особенно по части специфической, чисто северной магии. Когда справилась с магией, стало полегче: слабосилком я быть не перестала, но во мне хотя бы признали северную кровь, а дальше я два года выезжала на безумных сочетаниях северных и южных приемов, и отточенной в столичной Академии теории. Еще я знала, что теперь я магистр, а значит, никто не сможет меня ни к чему принудить помимо моей воли, даже власть главы рода надо мной теперь весьма условная. Особенно если в доме не показываться, но зачем бы мне? Вся жизнь передо мной, все дороги, все возможности, и Ярвуд с потока боевиков, воздушный маг (дипломированный уже!), пригласил меня на этот бал, и…

На сцену парадного зала поднялся бледный, как свежеоштукатуренная стена, ректор и сказал, что алеманцы перешли границу. Что от наших полков на передовой ничего не осталось. Что их авангард уже на подступах к городу.

— Так что, Тристан, в последних днях травокоса пятьдесят третьего года я не только никак не могла узнать о вашей беде, но мне еще и хватало собственных. Радоваться вашим не было ни причины, ни желания, ни возможности. — язвительно процедила я. — Я и вовсе тогда думала не о вас!

Только вернувшись в столицу, я узнала о его беде и… уже не смогла опечалиться. Слишком много всего произошло с тех пор, и продолжало происходить: и все три года войны, и после, а когда жизнь хоть как-то устоялась и успокоилась, выражать соболезнования было уже по меньшей мере глупо, а то и оскорбительно. Впрочем, что это я? Они вот даже не знали, где я во время войны была!

— И… как же ты? — на лицо брата можно было смотреть как в калейдоскоп в нетерпеливых детских руках. Одно выражение сменяло другое с такой стремительностью, что и не разберешь: смятение, и злость, и кажется вина, и раздражение, и стыд, и вроде бы пренебрежение, и снова злость…

— Как? Плакала каждую ночь: все надеялась, что придет мой сильный, смелый и влиятельный старший брат, и вытащит меня оттуда! К шагам прислушивалась — не идет ли…

Тристан… покраснел. Совсем чуть-чуть, кончики ушей вспыхнули, но было, было…

Да, я злая, циничная и как почувствовала слабое место — так сразу и ударила, и пусть лежачих не бьют, зато их… добивают. А то ведь встанут потом, пожалеешь.

Я ведь и не вру. Почти. Я действительно очень ждала Тристана — в первый год в Северной Академии. Мечтала о том, как он приедет, как скажет, что все понял, и больше никогда-никогда не станет меня принуждать, и я могу вернуться домой. А Марита, вот эта самая Марита клянется если не заменить мне мать, то стать старшей сестрой… Потом приходила в себя от мечтаний, и понимание, зачем был заключен мой брачный договор, заставляло меня не ждать, а содрогаться от ужаса — вдруг Тристан и впрямь приедет! Даже в выходные в город не выходила, ведь с территории Академии меня точно не могли забрать. А потом пришла война и принесла с собой такой непревзойденный ужас, что все другие страхи мгновенно превратились в милые воспоминания.

Марита посмотрела на меня, на Тристана, всхлипнула, вырвалась из его объятий и подхватив юбки, кинулась прочь.

— Поздно уже, ты наверняка устала. — торопливо пробормотал брат. — Ты сегодня тут переночуй… уж как-нибудь… а завтра мы все решим… Марита! Марита, стой!

Я проводила его взглядом — а ведь эти двое пока еще никакие не лежачие! — послушно шагнула в комнату и позволила двери захлопнуться у меня за спиной.

В комнатке по-прежнему воняло прелью. Осторожно ступая по мерно поскрипывающим половицам, я обошла ее всю. Хотя обходить там было нечего.

Раз — кровать, с содранной, но не заправленной верхней простыней. Набитый конским волосом матрас, перину, шерстяные одеяла, переложенные верхними и нижними простынями, не проветривали… долго, в общем. Судя по запаху и омерзительному ощущению от одного прикосновения — очень долго. Фестоны на когда-то нарядной наволочке печально поникли.

Два — толстопузый комод на гнутых ножках. Шкафа нет, но мне и в комод нечего положить — саквояж остался в полиции. У меня ни сменного платья, ни ночной рубашки, ни свежего белья. Панталоны выехали на мне из столицы, почти побывали со мной в Междумирье, переночевали на полу багажного отделения Приморского вокзала и пережили визит в полицию. Если бы Баррака все-таки залез ко мне под юбку, они бы там встретились — инспектор и панталоны. Буду считать, что у Барраки передо мной долг жизни. За то, что я сбежала и спасла его от этой встречи.