— Пятьдесят долларов и полный, так, сказать,пансион, — сказал напряженно наблюдавший за ним Голдман. — Еда,выпивка, жилье — все это за наш с Мейером счет. — Королевские условия,право, где вы такие еще найдете… Ну, что вы наконец, скажете?

Бестужев поднял голову и сказал с расстановкой:

— Я согласен, господа…

Бестужев привычно покачивался в непривычном седлемексиканского, как ему объяснили, образца — с высокими деревянными луками,щедро украшенном серебряными звездочками и бляшками, тисненой кожей. Гнедойжеребец по кличке Пако как раз и принадлежал какому-то заезжему мексиканцу,продавшему коня перед тем, как отправиться на поиски фортуны в Нью-Йорк, апотом уж доставшемуся и Бестужеву во временное владение. Конек был уже всолидном возрасте, смирный, не составил бы хлопот и более неопытному наезднику.

Трудновато сейчас было бы даже тем, кто Бестужева хорошознал, опознать его в этом неторопливо двигавшемся всаднике насквозьамериканского облика (правда, свойственного далеко не всем американцам, а лишьобитателям иных областей и обладателям известных профессий). На нем красовалисьвысокие сапоги со шпорами, прочные несносимые штаны из синей парусины сомножеством медных заклепок, клетчатая простецкая рубаха и новехонькаяширокополая шляпа, именовавшаяся «шестигаллонный стетсон». Вылитый американскийковбой, то есть «коровий парень» — так называли конных пастухов, людей, надоотметить, скучных и неинтересных, поскольку были они вовсе не романтическимигероями, а обычными трудягами, работавшими от зари до зари. Вот только в своевремя господа романисты именно их взяли на роль романтических героев, вместонелегкого пастушьего труда носившихся взад-вперед с револьверами на поясе,спасавших красоток, побеждавших всевозможных злыдней, а то и клады находивших.Ну, а впоследствии, с рождением кинематографа, этот почти что новорожденный видискусства отвел ковбоям те же романтические функции, благо протестовать никтоне мог…

И у Бестужева сейчас совершенно открыто висел на поясетрофейный револьвер-кольт в открытой кобуре — законы этих мест, как писаные,так и неписаные, не запрещали подобного национального обычая. Тем более чторевольвер он носил не из романтических побуждений, а по долгу нынешней службы.

Хотя он прожил здесь всего-навсего четыре дня, уже как-топлохо верилось, что где-то вдали реально существует огромный город Нью-Йорк сего сотнями тысяч обитателей, муравьиной суетой на улицах и зданиямиисполинской высоты. Вокруг располагалась совсем другая реальность: малолюдная,неторопливая провинция, штат Вирджиния, этакое сонное царство из сказки ивеликолепного балета на музыку Петра Ильича Чайковского. Невысокие домишки изструганых досок, старинные, обветшавшие кирпичные и каменные особняки, зданияприспособленные для жаркого климата, ничуть не напоминавшего нью-йоркский —разбросанные далеко друг от друга. Улицы немощеные, пыльные, кое-гденевозбранно валялись в патриархальной простоте не только собаки, но и свиньи,которых никто не гнал. Обликом и внешним видом обитателей городишко ничуть ненапоминал захолустные российские местечки, но Бестужеву не раз казалось, что онволшебным образом перенесся именно что в захолустный уездный русский городок,откуда до Москвы три года скачи, не доскачешь. Дух, если подумать, был тем же —сонная истома, никто никуда не спешит, никаких признаков хваленой американскойделовитости, никто сломя голову не несется «делать деньги», не лезет вон изкожи… Разве что пьяных не видно — а в помянутом уездном городишке непременноболтались бы там и сям начавшие веселье еще с позавчера характерные экземпляры…

Он проехал мимо длиннющей тенистой веранды, на которойвольготно расположились в самых непринужденных позах с дюжину горожан мужскогопола — каковые, пребывая в сонном оцепенении подремывали, не считая тех, ктобесцельно стругал палочки перочинными ножиками. Это была вполне почтеннаякатегория здешних обывателей — местные лодыри. Завидев их, Бестужев какое-товремя не мог избавиться от впечатления, что оказался прямехонько в одном изроманов Марка Туэйна, где именно такие типусы красочно описывались. Занесколько десятков лет далеко не все, описанное знаменитым литератором, канулов небытие…

Встрепенувшись, Бестужев проворно сорвал с головы шляпу ицеремонно раскланялся — вдоль домов, клумб и пустырей шествовали две дамы влегких муслиновых платьях, пожилая и помоложе. Согласно южному этикетувоспитанный белый мужчина при виде дамы обязан был обнажить голову.

Он не был им представлен — и наверняка никогда не будет — нополитес следовало соблюдать. Дамы удостоили его едва заметным церемонным наклонениемголовы и величаво последовали дальше. Бестужев уже освоился здесь настолько,что знал: это хозяйка огромной каменной усадьбы на близлежащем холме и ее юнаяплемянница. Когда-то это было семейство самых старых родов и богатейшихпомещиков в округе — но после гражданских междоусобиц потомки прежнеговладельца сохранили лишь сдававшийся в аренду жалкий клочок земли, по-русскиговоря, перебивались с хлеба на квас, однако сохранили нешуточное величие ичопорность, в точности как иные российские разорившиеся помещики. Чем больше онприсматривался и мотал на ус, тем чаще думал, что Американский Юг, еслиразобраться, во многом чертовски похож на Россию, чего о северных городах никакне скажешь…

Прошла навстречу вереница негров — обтрепанных, босых, вплетеных из соломы шляпах, с чем-то наподобие мотыг на плечах. Вот их-тоБестужев и взглядом не удостоил — не полагалось белому джентльмену без нуждыобращать внимание на этакую мелочь, деталь пейзажа… Даже прежнее любопытствоиспарилось: за четыре дня он видел столько чернокожих разнообразного возраста иобоего пола, что интерес пропал напрочь.

Следующее строение, мимо которого лежал его путь — еще одинодряхлевший остаток былого блеска и процветания, большой кирпичный особняк сфронтоном, каменной балюстрадой веранды и высокой крышей, в нескольких местахпрохудившейся. Над крыльцом лениво повис в полном безветрии совершенно иной,нежели те, к которым Бестужев приобвыкся в Нью-Йорке, флаг — алый, где белыезвезды располагались на синем Андреевском кресте, флаг Южной Конфедерации. Кофициальному американскому штандарту многие в этих местах относились, как быподеликатнее выразиться, без всякого восторга…

Придержав гнедка, он снял шляпу и раскланялся с неподдельнымуважением. Высокий худой старик с седыми усами и совершенно прямой, несмотря нато, что ему пошел восьмой десяток, спиной, церемонно кивнул в ответ.

— Здравствуйте, полковник, — сказал Бестужев.

— Здравствуйте, юный представитель прогресса, —отозвался старик с легкой иронией.

Одет он был в серый мундирный сюртук с поперечными погонами,кавалерийские бриджи и сверкавшие, как зеркало, высокие сапоги со шпорами. Набоку присутствовала длинная кавалерийская сабля, а с другой стороны виселазакрытая револьверная кобура. И сабля была самая настоящая, и в кобуре покоилсязаряженный на все гнезда револьвер. Полковник де Вилламбур, как обычно,пребывал на посту. Более сорока лет минуло с тех пор, как капитулировала армияЮжной Конфедерации, где почтенный джентльмен командовал бригадой, но, поамериканским обычаям, отставного офицера полагалось до самой смерти именоватьтем чином, какой он носил, выходя в отставку.