Доктор Земмельгоф старался вовсю, хотя и без малейшейсуетливости, с чисто немецкой неторопливой обстоятельностью. Он там и сямприжимал к спине Бестужева широкий костяной раструб стетоскопа, уже успевшийнагреться от долгого соприкосновения с живым телом, выстукивал повыше поясницыи пониже шеи костяшками коротких сильных пальцев, мял спину и бока, щупалсуставы, сгибал-разгибал руки, заставлял приседать, заглядывал в глаза, оттянуввеки. Все эти манипуляции затянулись надолго, но в конце концов окончились.Отступив на шаг, доктор совершенно по-наполеоновски скрестил руки на груди и,поигрывая густыми седыми бровями, разглядывал Бестужева с непонятным выражениемлица. Бестужев, опустив руки, в одних больничных кальсонах унылогонеопределенного цвета, стоял перед ним, чувствуя себя рекрутом на приемнойкомиссии. С врачами в качестве пациента ему приходилось, слава богу,сталкиваться крайне редко, и он всегда испытывал к ним легкую робость.

В иных профессиональных занятиях многое зависит отвнешности. Доктор Земмельгоф производил впечатление несокрушимой надежности:низенький, кряжистый, с седой шевелюрой, седыми же кустистыми усами, скупой вдвижениях и непререкаемый в тоне. Надень на него мундир и немецкую каску«пиккельхаубе» — классический строгий полковник…

— Ну что же, господа-гусары-вскачь… — протянулнаконец доктор. — Должен с радостью констатировать, любезный мой, что сточки зрения медицины вы абсолютно здоровы. Ваше, так сказать, невольноекупание прошло совершенно без последствий. Никаких изменений и остаточныхявлений в легких, вы крепки, господа-гусары-вскачь, как молодой дубок… Отрадно,отрадно. Рад видеть в вашем лице прекрасный образчик германского юноши,выходящего невредимым из серьезных испытаний. Мы ведь все германцы, не правдали? Идет ли речь о рейхе или австрийских землях?

— Разумеется, — кивнул Бестужев, едва не рявкнуввместо этого «Так точно!».

— Отлично, отлично… — приговаривал доктор, убираястетоскоп в черный футляр. — Можно полюбопытствовать, откуда у вас вотэто? — он коснулся пальцем шрама на левой руке Бестужева повышелоктя. — Сразу видно, господа-гусары-вскачь, что это давнее ранениевинтовочной пулей, прошедшей через мякоть…

— Несчастный случай на медвежьей охоте, —мгновенно нашелся Бестужев. — Случайный выстрел из карабина.

— Вот-вот-вот… — покивал доктор. — Пуля былавыпущена из нарезного оружия и имела соответствующий калибр…

«Да уж конечно», — подумал Бестужев. Его единственноеранение в Японскую войну было причинено как раз пулей из японской «Арисака»— нодоктора не следовало посвящать в такие тонкости, потому что австрийскомуинженеру попросту негде было бы обзавестись таким увечьем…

— И вы, конечно, были на военной службе? — спросилдоктор. — Не вздумайте отпираться, господа-гусары-вскачь, военнуювыправку, дающую себя знать через годы, я не могу не усмотреть. Я сам, знаетели, служил в молодости — королевская баварская армия, десятый пехотный полкпринца Людвига. Не приходилось слышать? Славный полк, создан в шестьсотвосемьдесят втором году. Да и здесь, господа-гусары-вскачь, в качестве военноговрача участвовал в кубинской кампании и мексиканском рейде. Отмечен военноймедалью, — добавил он с нескрываемой гордостью истого тевтона, прямо-такипреклонявшегося перед официальными знаками отличия. — Вы служили, я жевижу…

— Вы невероятно проницательны, герр доктор, —сказал Бестужев аккуратно подбирая слова. — Пехотный полк его величествакайзера и короля, службу закончил унтер-офицером.

Разоблачения он не боялся: доктор Земмельгоф, во-первых, былгерманским баварцем, а во-вторых, жил на американской земле добрых четвертьвека, так что наверняка имел весьма слабое представление об австрийской армии,ну, а в крайнем случае всегда можно сослаться на тонкости армейскойреорганизации, за которыми доктор вряд ли следит…

— Ну да, ну да, — кивал доктор. — Военнаякосточка и германская кровь… Вы, друг мой, наверняка благодаря этому и спаслисьиз столь ужасного испытания, поглотившего столько жизней… Можете одеваться, длямедицины, подчеркиваю с радостью, вы более не представляете ни малейшегоинтереса — разве что как пример исконно тевтонского духа… У вас даже обликвызывает в памяти древних богатырей Тевтобургского леса, разбивших римскиелегионы…

«Приятно слышать», — подумал Бестужев. Натянул нижнююрубашку столь унылого цвета, серо-лилово-белесого, накинул казенный больничныйхалат.

— Я отдам соответствующие распоряжения, — сказалдоктор, убирая в черный пузатенький саквояж свои футляры. — Не вижу причини далее удерживать вас на больничной койке, для молодого человека вашего складаэто должно быть хуже тюремного заключения, понятное дело. Я пришлю фройляйнМарту, господа-гусары-вскачь… — он потянул носом воздух. — Нуконечно, вы опять курили в форточку, проказник… Ладно, ладно, после всегопережитого и счастливого спасения вам можно позволить этакие шалости, благо выполностью здоровы… Всего наилучшего!

— Всего наилучшего, — вежливо раскланялсяБестужев.

Подхватив саквояж и черный цилиндр, доктор решительнымишагами вышел из крохотной палаты, представленной в единоличное распоряжениеБестужева. Оставшись в одиночестве, Бестужев в который раз собрался нарушитьстрогие больничные регламенты — раскрыл тумбочку и потянулся за пачкой английскихпапирос, которыми его щедро снабдили моряки с судна «Карпатия». Прислушавшись кшагам в коридоре, торопливо захлопнул дверь, выпрямился и придал себе скучающийвид.

Как он и предполагал, в палату вошла фройляйн Марта — он уженаучился узнавать шаги сей достопочтенной особы, более схожие с тяжелойпоступью баварского гренадера. Телосложением и комплекцией солидная стараядева, по возрасту почти не уступавшая доктору Земмельгофу, тоже весьманапоминала бравого королевского гвардейца, была на голову повыше Бестужева ичуточку пошире в плечах.

В руках у нее поблескивал старательно начищенный небольшоймельхиоровый поднос, а на нем стоял стакан с белой жидкостью, каковой онапоставила на тумбочку и сообщила:

— Ваше горячее молоко, мой мальчик. Герр докторЗеммельгоф ради подкрепления сил и ввиду вашего полного выздоровленияраспорядился на сей раз добавить не одну чайную ложечку коньяка, а две.Извольте, Лео…

По степени вызываемой ненависти на втором месте послеразномастных революционеров у Бестужева пребывало горячее молоко. Пусть дажесдобренное коньяком — его в столь крохотных дозах все равно практически неощущалось. По чести говоря, он предпочел бы обратную пропорцию жидкостей но обэтом, несмотря на все послабления, не следовало здесь и мечтать.

— Итак, мой мальчик? — произнесла фройляйн Мартасвоим обычным тоном, удивительно сочетавшим ласковость и повелительность.