он выглядел старомодным со своим католическим мистицизмом, просвещенческим пафосом и любовью к нравоучениям…

Описание кабинета профессора Шмидта можно рассматривать как некий конспект интересов самого Андрея Белого в период наиболее интенсивного изучения им эзотерических наук, общения с А. Р. Минцловой, размышлений о «розенкрейцерском пути посвящения».

От Шмидта мы знаем о каком-то другом религиозном образовании, о культуре сознания, <…> о каких-то далеких друзьях России, —

писала тогда поэтесса и антропософ Вера Станевич (1890–1967) в своей рецензии на роман294. Мы видим, сколь значимое место Шмидт-Белый отводил каббале/каббалистике в этом новом, но открывающем древние истины мировидении.

2.6. Сфирот

Учение о десяти сфирот, этапах эманации божественной сущности и одновременно сосудах, ее вмещающих и образующих фигуру Адама Кадмона, вне всякого сомнения, привлекало внимание Андрея Белого. Это не случайно: центральной идеей каббалы считала это учение Блаватская, ее «каркасом» – Штайнер, а Гершом Шолем впоследствии называл его «спинным мозгом» каббалистической традиции.

Рассуждения о «лучах-зефиротах», в которых угадываются структурообразующие элементы мира эманации – сфирот еврейской каббалы, встречаются у Белого с 1909 года: мы видели их упоминания в «Серебряном голубе», подробнее же он о них пишет в «Символизме». Следуя Блаватской, Белый связывает их с десятью «допотопными» (от Адама до Ноя) библейскими патриархами295. Именно эту транскрипцию – «зефироты» – использует он и в других сочинениях. Так, в «Глоссолалии» он поэтически изображает процесс излияния (эманации) божественного света, ссылаясь при этом на «Книгу Творения» (Сэфир йецира):

Знаю я:

– страны света спустились лучами из древнего солнца: на зефиротах лучах (зефиротами «Sepher Iezira» зовет лучи мудрости).

Где она, Зефирея?

Пропала она296.

Отметим, что в «Сэфер йецира» сфирот имеют совсем другое значение, это скорее некие первопринципы, или первоэлементы, посредством которых Бог творил мир (хотя они и сравниваются с сиянием молнии)297. Подобное гностическое по своей сути толкование сфирот («страны света…»), видимо, было почерпнуто Белым также у Блаватской, хотя в данном случае на него мог оказать влияние и курс из 11 лекций «Тайны библейского миротворения» («Die Geheimnisse de biblischen Schopfungsgeschichte»), прочитанный Р. Штайнером в августе 1910 года в Мюнхене298. Отметим, что в «Глоссолалии» содержится немало примеров некритичного заимствования из оккультно-теософских источников. Например, это касается «Азии», в которой угадывается 4‐й, последний мир каббалистической космологии, мир созидания (олам ѓа-асия), включающий в себя мир небесных сфер и земной мир (или же только земной мир). Вот что пишет Белый:

И аз, Аз, Азия, Азы – влетает в Европу старинным звучанием: из Азии. В Кабалле «Азией» именуется эфир света, невидный обычному оку299.

Белый рассматривает иерархию 10 сфирот и их разделение на группы или уровни в согласии с теософским представлением о связи каббалы и индуистской метафизики (фактически он пересказывает соответствующий фрагмент «Тайной Доктрины»300):

Итак, эти десять стадий Абсолютного возможно рассматривать с точки зрения символики чисел; единство есть символ, то есть абсолютное; первое явление (хотя бы потенциальное) единства есть двойственность; метафизическое единство <…> есть уже потенциальная двоица, то есть символ Символа; то же и теургическое единство. Но реальное проявление этой двойственности (второй Логос, Пуруша и Пракрити), создающее антиномию между познанием и творчеством, предполагает единство. И потому проявление двуединства, предполагающее единство, есть тройственность; потому-то 3‐й Зефирот Каббалы, Binah, есть один из символов еврейского Божества301.

Итак, Белый выделяет высшую триаду сфирот, Кетер – Хохма – Бина, состоящую из корня всего сущего, потенциальной его основы (силы развертывания мироздания) и силы различения и сдерживания. После этого, выявив принцип троичности, он переходит к четверичности в схеме сфирот, связывая ее с принципом андрогинности (мы еще встретимся с этим сюжетом у Поплавского):

Наконец, обнаружение во множественности высшей единой триады, называемое жизнью, есть символ четверичности; IEVE (Ягве) – четверичный символ еврейского Божества (четыре буквы), оставаясь тройственным (три разных буквы), двойственным (Iod – первая буква есть символ мужской, EVE – три следующие буквы символизируют единую жизнь – Еву) и единый (андрогинный символ единства в четверичности, тройственности, двойственности)302.

Так получаем мы основание для эмблематики чисел – единицы, двух, трех, четырех. Сумма всех этих первичных чисел – 10. Этому символическому числу «десять» соответствуют 10 лучей-Зефиротов Каббалы; но высшая единица есть символ безусловного (Парабраман303); следующие девять ступеней суть девять ступеней нисхождения, девять норм манвантарайических304 обнаружений (инволюции и эволюции); эти обнаружения суть как бы идеи Предвечного; и потому-то число «9» есть число ступеней идей (9 евангельских чинов). <…> И потому‐то число «7» есть мистическое число. Таковы гностические основания для мистики чисел, <…> и потому-то эмблема лучей Зефиротов изображалась так, что в эмблему десяти вписываются цифры от одного до девяти внутри окружности305.

Мы еще затронем подробнее тему андрогинности в контексте интереса к вопросам пола у Бориса Поплавского. Несмотря на то что, как подчеркивает Е. Григорьева,

необычайный интерес к различным поворотам сюжета андрогина в искусстве и быту конца XIX – начала XX века совершенно закономерно, без тени мистики приводит к всплеску исследовательского энтузиазма по изучению этого вопроса в публикациях конца 20‐го столетия306,

на русском материале этот вопрос практически не проанализирован и даже не обобщен. Тема андрогинности в творчестве отдельных русских авторов лишь затрагивается в нескольких статьях, только две из них ставят эту проблему более или менее широко. Во-первых, это публикация Григорьевой, в которой сделана попытка

проследить некоторые пересечения в репрезентации мотива андрогина в артистической, философской и психоаналитической практике конца XIX – начала XX века307

и дать психоаналитическую интерпретацию релевантных мотивов у Андрея Белого и В. И. Иванова. Автор второй, уже упомянутой выше статьи, М. Аптекман, предлагает анализ

раскрытия образа андрогина и темы андрогинности в ее как мистической, так и сексуальной интерпретации на примере текстов Николая Гумилева «Адам» и «Андрогин», а также стихотворения «Первый Адам» и поэтического цикла «Форель разбивает лед» Михаила Кузмина308.

В ней также содержится ценный обзор истории использования понятия «андрогин» в философской, религиозной литературе, в том числе в каббале и алхимии, в немецком романтизме и в оккультизме309, при этом впервые рассмотрен возможный каббалистический подтекст понимания андрогинизма у этих авторов. Н. А. Богомолов также отмечает, что «андрогинная тема является одной из основных гумилевских тем, которая присутствует как открыто в стихотворении „Андрогин“, так