и подспудно в многочисленных контекстах»310, а Аптекман обнаруживает вероятные алхимические и масонские коннотации образа андрогина, связанные у Гумилева с представлениями о «ветхом» и «новом» Адамах311. Так или иначе, эта многообещающая область, безусловно, заслуживает более тщательного анализа.

2.7. Священный язык

Распространенное в еврейской традиции представление об иврите как праязыке, языке божественном, лежащем в основе мироздания, часто обсуждалось в теософской и оккультной литературе, откуда, вероятно, о нем узнал и Белый. «У оккультистов есть предания, – пишет он в книге статей «Символизм», – что священная тайна слов – едина у разнообразных народов; разнообразное истолкование священного языка породило многообразие догматов»312. Особенности предложенного им истолкования проблемы языка и имени, идеи о предвечном языке человечества, имеют немало сходных черт с представлениями, распространенными в христианской каббале и оккультизме313, однако такого интереса именно к ивриту, какой обнаруживают в этом контексте, скажем, П. А. Флоренский, С. Н. Булгаков, А. Ф. Лосев, у него явно не было. Более того, языковые эксперименты Белого, укорененные в теософской/антропософской традиции, заметно отличаются от того, что можно назвать «каббалистической лингвистикой». Это видно, например, в «Глоссолалии». Объясняя значение отдельных букв и их сочетаний, Белый говорит здесь, в сущности, не о буквах, а о звуках, то есть о фонетике. Главное для него – именно звуки, которые он толкует в эвритмическом ключе как «древние жесты» мистерий и ритуалов. Язык для него – «танцовщица мира»; порождая звуки, язык человека своими движениями как бы повторяет эти архетипические «движения», которыми был создан мир («полость рта есть зародыш вселенной»).

Все это совсем не напоминает, скажем, отношение к языку, представленное в известном Белому еврейском эзотерическом трактате Сэфер йецира («Книга Творения»), согласно которому именно буквы еврейского алфавита (а не звуки, слова или понятия) являются элементами реальности Божества; это те элементарные кирпичики, которые лежат в самой основе бытия, те первоэлементы, комбинированием которых были созданы все сотворенные вещи314. В каком-то смысле эта позиция – наиболее последовательное воплощение философско-реалистического подхода к языку. В еврейской традиции слово, имя вторичны по отношению к букве, они закрепляют и ограничивают то бесконечное богатство смыслов, которое содержится в каждой букве. Характер каждого слова или имени определяется свойствами и взаимным расположением букв, его составляющих. Большое значение в каббале имеют и графические характеристики отдельных букв, их форма, однако вовсе не фонетика, что было хорошо известно и христианским каббалистам. Так, Ф. М. ван Гельмонт (1614–1698) был автором специального трактата, посвященного «подлинному естественному еврейскому языку», в котором детально обсуждалась связь между внешними очертаниями еврейских букв и строением речевого аппарата человека315. Согласно ван Гельмонту (Белый в примечаниях к «Символизму» упоминает «Ван Гельмонта», но это, скорее всего, его отец, алхимик Ян Баптист ван Гельмонт), язык, произнося буквы еврейского алфавита, изгибается и как бы принимает их внешний облик. Все это не имеет никакого отношения к звукам, которые для каббалистов достаточно вторичны. Впрочем, стоит признать, что, рассуждая о буквах и звуках, Белый в «Глоссолалии» в основном просто пересказывает соответствующие лекции Штайнера. Штайнер же, «при помощи звуков еврейского языка» объясняющий свои идеи, опирается на ряд известных оккультистских сочинений, имеющих к еврейской каббале незначительное отношение.

Литературный критик, литературовед и переводчик Аркадий Георгиевич Горнфельд (1867–1941) в рецензии на книгу Белого, озаглавленной «Научная глоссолалия» (1922), не принимая (не понимая?) исходных интуиций и задач, в этой книге поставленных, объявляет эту самую «глоссолалию» вымышленной и неподлинной, построенной на фантастическом «корнесловии»:

Понадобился Андрею Белому переход от жара к Заратустре, – он апострофирует: Зар – Жар – Шар: – Zaratos, Zarel, Zarathustra. Вот ему надо свести каббалистических сефиротов с страной зефиров, мечтаемой ими (им? – К. Б.) Зефиреей, и он называет их зефиротами, хотя для этого нет никаких оснований, кроме надобности Андрея Белого. Ясно, что по этому пути сплошной натяжки можно прийти куда угодно; только остаться там нельзя, – ибо наскоком ни страну, ни истину взять невозможно. <…> Если бы критерием глоссолалии была только бессмысленность, то приведенный отрывок есть, конечно, глоссолалия. Но у глоссолалии есть еще необходимый признак: подлинность. Взывающий к Богу Фолдырь царимей316не раздвоен: он верит до конца в молитвенность своего возгласа. Андрей же Белый так же хорошо, как и мы с вами, знает, что Азия сама по себе, а фантазия – сама по себе, что созвучие это так же случайно, как портной и патриарх Ной. <…> Знает и отмахивается от этого знания: легче без этого груза317.

2.8. «Каббалистика» Андрея Белого

Как мы видели, упоминания о каббале (каббалистике, «кабалле») встречаются в сочинениях, письмах, дневниковых записях Андрея Белого на протяжении всей его творческой биографии. Вполне очевидно, что он узнал о ней, воспринял ее в русле своего интереса к истории древних мифологий, языков, многолетних оккультных поисков прежде всего благодаря своим контактам с людьми, интересовавшимися теософией, антропософией, розенкрейцерством. Собственно, он и сам к ним принадлежал. Была ли она ему интересна как собственно еврейское наследие? Вряд ли, ведь он специально не интересовался иудаизмом, еврейской мыслью (в отличие, скажем, от Флоренского или Розанова). Эта эзотерическая традиция была важна для него как значимая часть древнего, праисторического (в понимании теософов) знания, сохраненного в различных религиозных и философских учениях. Для него было важно также, что каббала тесно связана с числами и буквами (то есть математикой/нумерологией и языком), астрологическими расчетами и некоторыми магическими операциями. В первом случае, говоря о праисторическом знании, он обычно использует термин «каббала», во втором – «каббалистика». Вспомним эпизод из романа «Серебряный голубь», в котором Дарьяльский высмеивает смешивающие всё и вся глобальные проекты студента Чухолки (в образе которого Белый с иронией вывел своего ближайшего друга А. С. Петровского)318:

– Эге! – отмолчался Дарьяльский, чтобы остановить вовремя этот бессвязный поток, могущий в любую минуту превратиться в совершеннейший океан слов, в которых имена мировых открытий перемешаны с именами всех мировых светил; теософия тут мешалась с юриспруденцией, революция с химией; в довершение безобразия химия переходила в кабаллистику, Лавуазье, Менделеев и Крукс объяснялись при помощи Маймонида, а вывод был неизменно один: русский народ отстоит свое право319.

Таким образом понятая наука каббалистика («кабаллистика») нередко появляется и в книге статей «Символизм». «Основою наших положительных сведений о действительности мы считаем точную науку, – пишет Белый. – В процессе генетического развития точная наука развилась из неточных. Философия породила естествоведение; каббалистика и магия – математику; из астрологии выросла астрономия; химия