и будет: пошёл – по взгляду поняла – воспламенился!» А в ответ получила и строго, и коротко: «Двери и хайло своё захлопни, большеротая!.. Мало ей – Петьку застудила!» То и другое, похоже, исполнила… Всё это там, на улице Кемской, а здесь, около Панночкиной бани, седая сова пролетела бесшумно – так: мельком – словно примерещилась. Голодно ей в тайге – мыши-полёвки забились по норам, ждут неба ясного и снега твёрдого, от нечего делать запасы свои сортируют, – а в Каменске, тут уж, худо-бедно, воробьишку сонного всегда поймаешь под застрехой, – так мог подумать Несмелов. И подумал вот как: «Тепло-тепло вон, а постой-ка». Ноги стынут. Спину холодит, хоть и в полушубке – вспотел, пока сюда брёл, – теперь и пробирает. Съёжился – помогает. До поры до времени, правда. «Это где же так? – подумал. И решил: у Чесноковых… В той стороне, у речки, больше не у кого… Все уж песни перепели, повторяют… Самого не слышно чё-то… Скопытился? Ему недолго. Баба евоная зато – она, однако, за всех старается – горланит… По муромской дороге… По Владимирскому, дура, тракту!.. Но. Осипли уж, от бражки… И Гришке в больницу, тому, небось, снесли – подлечится… Не самогонки ли нагнали?» – подумал Несмелов и отца своего опять вспомнил. Домой тот, бывало, заявится, на что-нибудь или на кого-нибудь по ходу дела крепко разобидится – то ли встретили его не так, то ли тюрю ему пересолили, – и пальцем никого не тронет – бить кого-то моды не имел, пока кто настойчиво не выпросит, – беззубым ртом зашамкает свирепо, глазами люто завращает – хоть помирай от страха, кто его не знает, – во двор в кураже вывалится и все чурки, какие есть на тот момент в ограде, за ворота перекидает. Отец чурки, словно и не нужны, из ограды выкидывает, а дед – к оконцу метнётся, на табуретку сядет; на сына поглядывает, на табуретке, как на иголках, прискакивает и кричит, глухой, на весь дом так, что с потолка побелка осыпается: «Хошь бы одна какая, потяжельше, сорвалась да по башке дурной бы хорошенечко яво припечатала, чтобы немного-то да очурался! Вы, детки, гляньте-ка на дурака! Вы на отчишку-то чумного полюбуйтесь! Он ведь, придурошный, родился мёртвым, в печи после, в коре ольховой, оклемался! Ум-то яму, засранцу, в печке испекло! Какой уж ум! Не ум, а печенюжка подгорелая! Оно и видно! Посудите. Это же чё таперича – кажную чурку от няво цапями мне приковывать к заплоту?! А?! Разве, скажите мне, нужён такой был Богу? Да ясно – нет, пошто и умертвил. И я, как глянул, заявил Агафье сразу: дохлый дак дохлый, и в печь неча сувать – не шаньга. Против воли Божьей ерепениться грех, лучше на кладбище стащи – там яму место! Оставишь, горюшка хлебнёшь! Он изведёт тебя. Дак и изводит!» А утром, чуть свет, пока люди добрые не видят, спустится дед с полатей и разбудит сына. Поднимется тот покорно, водою опохмелится в сенцах и отправится чурки в ограду назад перетаскивать с улицы. А дед – тараями своими скоренько ширк-ширк – к окну, на табуретку, и, из ушей не вынимая мох: «Вы полюбуйтесь-ка, родные, на придурошного!.. Не красота ли?! Красотища!»

Распахнулась со скрипом сенная дверь, об стену стукнулась с размаху. И Несмелов – тут же тот насторожился. Прислушался: тихо. Но чего ж ещё и ждать? Глазами к дому обратился: тёмное – проём дверной – стены темнее. Чиркнул спичкой кто-то на крыльце, оградил её ладонями: прикуривает. Следит Несмелов – видит: звёздой в сугроб полетела спичка, угаснув тут же, наделив прежде огоньком папиросу – теперь та светится, озаряет слабо лицо курящего; этот огонёк теперь не выпускает из внимания Несмелов. «Ну, что не Панночка, так это точно, – подумал он. – И то, что евоная баба, так тоже вряд ли… Всем, что курит, было бы уже известно…» А тот, кто, выйдя, закурил, с крыльца спустился, под навес направился. Исчез во мраке. «Ну вот, – подумал Несмелов. – Пусть мужик сходит». И минутой позже:

– Эй, – говорит.

Шёл, шёл человек и остановился. Услышал, что кто-то позвал, но откуда, не понял – так, похоже. Паузу выдержал и, не дождавшись повторного оклика:

– Э-э, – отвечает.

– Погоди.

Снова сова тут, около бани, пролетела. И снова – мельком. Умом от совы отмахнулся Несмелов, смотрит на человека в Панночкиной ограде и говорит ему:

– Инженер?.. Забалуев?

Перерыв незначительный. После:

– Да. Он самый, – отвечает Забалуев. – Где вы? – спрашивает и: – Вы кто?

– Дед Пихто, – под нос себе бурчит Несмелов. И чуть громче: – Тут я… вот, – сказал и вышел из-за бани.

Стоит, не двигаясь, Забалуев. Затем повернулся на голос и спрашивает:

– Ну а что, простите, за нужда такая… в огороде-то?

– Получилось так. Приспичило.

– Что приспичило? Случилось что-то? Вам, что, помощь, может быть, нужна какая? Или… что там у вас?

– Где?.. Здесь? – говорит Несмелов. И вокруг себя вроде как в шутку осмотрелся. И говорит: – Да то же самое, чё и у вас там: снег тут у нас. Снегу, снегу, мать честная, совсем будто спятил – валит и валит… Разве что церкву раскурочили, может, поэтому?.. Гневится Боженька, – сказал Несмелов и лицом к небу обратился: нет, мол, конца снегу и, похоже, не предвидится.

Молчит Забалуев. На месте топчется. Шутку, может быть, оценивает? Потоптался, на небо тоже посмотрел и говорит после:

– Может быть. Не знаю. Да обычное, пожалуй, дело, что уж тут особенного… зима. Вы шли бы лучше, – говорит, – сюда.

– А? А-а, нет, нет, спасибо, – говорит Несмелов. – Лучше вы к нам… Карнизик вот, дак вроде как маленько и спасает, тут хоть за шиворот не сыплет…

– А здесь вон двор, – говорит Забалуев. – Можно и в дом пойти…

– Да ладно, ладно, снег – не дож, – говорит Несмелов, – до исподнего не скоро промочит… я несерьёзно вроде… так уж это. Идёт по улице вон кто-то, ты бы потише, решит, что воры, шум подымет. Давай сюда, здесь потолкуем… чтоб не орать через забор, а то… как бабы на базаре.

Плечами пожал Забалуев, папиросу ли, докурив, выбросил – видно в потёмках: шевельнулся. И:

– Интересно, – говорит. Подступил к изгороди. Перебрался через неё. Был в ограде, теперь – в огороде. Шаг за шагом приближается к Несмелову.

– Сюда вот, за угол, ко мне… Иди, не бойся, – говорит Несмелов.

Подошёл Забалуев, встал напротив: руку протянуть – и поздороваться можно.

– Я не боюсь, – говорит Забалуев. – Только странно вроде как-то, вам не кажется?

– Ничего мне не кажется, – говорит Несмелов. – Не