И лес вон. И речка… А бегать – начни только и не остановишься. Так. Да и как?.. Хоть и захочешь. Не получится: по назначению же… Извините, – говорит Забалуев, – холодно, продрог, – и полы кофты распахнул. И говорит, на грудь себе указывая подбородком: – Одна майка. Я не закалялся… Приходите завтра, завтра и чаю попьём, а за ним и побеседуем, – сказал и руки положил на изгородь – перелазить через неё собрался. И перед тем как это сделать: – С женой, – говорит, – познакомлю, а то как-то…

– Стой, – говорит Несмелов. – Стой. Иди сюда.

Снег с жерди смёл ладонью, ногу закинул, сел на изгородь и говорит Забалуев:

– Ну!.. знаете… давайте тогда так: я выйду… оденусь и выйду… вот только валенки обую… да телогрейку… ещё и курево – вы же хотели…

– Нет, не надо, – говорит Несмелов. – Тут недолго… Обожди.

– Да-а…

– Обожди, сказал… Арестовали брата твоёва, это знашь ты?

Молчит Забалуев: пока изгородью скрипел, и не расслышал – так решить можно. Но и в ограду после этого не спрыгнул – как сел на жердь, так и сидит.

– А? – говорит Несмелов.

– Что? – говорит Забалуев.

– Знашь, нет? – спрашивает Несмелов.

– Ну… Не новость, – отвечает Забалуев. Рука от снега у него мокрая, наверное, – вытер её о кофту. И говорит: – И что?

– Да ничего, – говорит Несмелов. И молчит. И Забалуев – тот ни слова. И потом уже он, Забалуев:

– Ну так и что? – спрашивает.

– Ничего, – отвечает Несмелов. И говорит: – Иди сюда.

У соседей Панночкиных – не по ряду, а наискосок, – у Чесноковых, перешли от песен к пляске, но не сразу, конечно, а через долгую и шумную беседу. Хозяин проспался – так, наверное, – затенькал на тальянке, загорланил с хрипотцой: «Ты, Подгорна, ты, Подгорна, широка́я улица, по тебе никто не ходит – ни петух, ни курица! Если курица пройдёт, то петух с ума сойдёт!» Доносится оттуда топот, доносится и звон стекольный – никто там стёкла не колотит, не бьёт их – так от пляски в рамах содрогаются. Подпевают, слышно, плясуны коллективно гармонисту: «Оп-па, оп-па!..» Занавески раздвинули: смотрите, мол, любуйтесь, у кого, мол, как, не знаем и знать не желаем, а у нас, дескать, не хуже, чем у людей, – и не напрасно раздвинули: бредут по улице двое, заглядывают в окна к Чесноковым – первый молча и ногами по дороге заплетая гибко, вторая следом – тычет кулаком в спину первого и приказывает ему добродушно: «Шуруй, шуруй, ми́лой, по чужим окнам, хошь и родня, неча пялиться! Ждут там тебя не дождутся, красавца такого, ага! Последний раз пошла с тобой куда-то, дура!» – и скрылись за углом дома, пропали из виду, затихли скоро и голоса их. Пуста опять Кемская улица – чем не Подгорна…

А здесь, в огороде Панночкином, вот как: не той же минутой, конечно, а время какое-то спустя сошлись Забалуев с Несмеловым заново, стоят возле бани, где и до этого стояли, стоят, к стене прислонившись, и толкуют вот о чём:

– Завтра?!

– Я же сказал уже… И ты потише.

– Бросьте вы…

– Хошь брось, хошь подыми… Хотя… Не знаю даже… Нет, парень, не могу сказать наверняка. Что после праздников-то жди, дак это точно, тут уж и к бабке не ходи.

– Да бросьте вы.

– Во, чёрт, заладил… А чё бросать-то? Чё, может, было бы, конечно – бросил бы… Он вот возьмёт и завтра тут объявится, его пойми-ка.

– Кого?

– Кого?

– Вы говорите: не поймёшь…

– Ну?

– А кого?

– А-а, никого… это я просто.

– Ну, интересно.

– Ага… Живот от смеху прямо разболелся… Кого, кого. Ты знаешь Засеку?

– Это того, у вас который?

– Он и у нас, как и у вас… Один тут такой, про другого не слышал.

– Знаю… Земляк мой… Мой и Дашин.

– Ну, мать честная, вылетело как-то… А Даша – баба твоя, чё ли?

– Жена.

– Он же из Шиловки ведь, точно… А бабе чтоб, смотри, ни слова, ни полслова. Ну а уж Панночка, хозяйка ваша – та чтоб, вобшэ, ни ухом и ни рылом… Понял?

– Ну…

– Не понукай – не запрягал… Спят они, нет?

– Не знаю… Спали.

– Убедись.

– И что?

– Ничто. Сможешь тихонько там собраться?

– Ну?

– Опять он «ну»!.. Нагнул баранок… Как соберёшься, не тяни… Задами тут… по следу этому вот, видишь?.. ко мне. А где изба-то моя, знашь?

– Нет…

– Ничего, отыщешь – надо-то. Не сложно. По следу прямо, не сворачивая… Не завалило-то. Пока, поди, и не завалит… да протопчу ещё, пойду обратно… если валандаться не будешь, рассусоливать… Вдоль огородов пробредёшь, там – лог, и в ём… убогая такая… глядеть тошно… наискось, справа, ельник, слева – польцо… Найдёшь – не город… Хлеба дня на четыре – мало ли… Чё головой моташь?.. Не запаслись? Это вот худо… Хошь сухарей тогда, ли чё ли. Без них-то как!.. Есть у меня маленько – поделюсь. И спички – главное… В лесу бывал?

– Да приходилось.

– Ну да, забыл, ведь деревенский… Хотя какой там у нас лес… четыре дерева, и те осинки… Лишнего не набирай – тащить только. Оболокись потепле. Нынче – ладно, мягко вроде, а утром – как хряснет, и будешь скакать… Ко мне придёшь, я лыжи тебе дам… простые, камусных нет, но ничего, снег пока неглубокий, и пролезешь… Возьми-ка вот…

– А это что?

– Я начирикал…

– Рекомендация к медведю?

– Картёнка… Чё ты?

– Да вы что?.. Вы что, всерьёз всё это, что ли?

– А?

– Да никуда я не пойду. Вы что?

– А чё?

– Ну вы даёте!

– А чё такого уж даю-то?

– Стою – всё думаю, что шутите… Я же не вор вам… и не жулик… и не зарезал никого! Ну ладно, хватит, я пошёл… Вы уж простите, не могу я…

– Иди! И хрен с тобой! Буду я время ещё тратить… на всякого.

От стены плечом оттолкнулся, пошёл прочь Забалуев. Идёт – кофта на спине его пузырём раздулась, – в свой старый след попасть теперь и не пытается, снегу в боты зачерпнуть не боится. И только там уже, у изгороди, задержался, замешкался, оглянулся и говорит:

– Вы что… вы что, товарищ, сумасшедший? Или у вас разыгрывать такая странная манера? – тихо говорит, как кто-то иной раз со злости скажет – едва не шёпотом. – На что подстрекаете?

– Совсем дурак, – в ответ Несмелов. И тоже негромко. И продолжает, так уже – скороговоркой: – Чё, в огород-то лез я поздороваться с тобой? Нужён ты мне, добро такое, знал бы, что пень такой, ногой не шевельнул бы… ну, мать честная… Часов до