— Неправда, — упорствует он. — Мы с госпожой Койл никогда не будем так близки, как вы.

«А мы разве близки?» — думаю я. И вспоминаю: «Это та самая девочка».

— И кстати, я знаю, что она нарочно усыпила тебя в тот вечер, когда я пришел с тобой поговорить.

Я отхлебываю холодный кофе:

— Разве вы не поступили бы точно так же?

Он улыбается:

— То есть ты согласна, что мы очень похожи?

— Как я могу вам доверять?

— А как ты можешь доверять человеку, который накачал тебя снотворным?

— Она спасла мне жизнь.

— После того, как я привез тебя в лечебный дом.

— Она не сажала меня под замок.

— Ты ведь пришла сюда одна, без сопровождения, не так ли? Я уже снимаю запреты.

— Она учит меня лечить людей.

— А зачем она встречалась с целительницами? — Он снова сцепляет пальцы в треугольник. — Что они задумали, как тебе кажется?

Я смотрю в чашку и делаю глоток, гадая, откуда он знает про целительниц.

— И какие планы у них на тебя? — спрашивает он.

Я все еще отказываюсь на него смотреть.

Мэр встает:

— Пойдем со мной, пожалуйста.

Мы покидаем огромный зал и проходим через что-то наподобие прихожей у входа в собор. Ворота широко открыты на городскую площадь. Там маршируют солдаты: на нас обрушивается бум-бум-бум их сапог и РЁВ людей, лишенных лекарства.

Я немножко морщусь.

— Посмотри туда, — говорит мэр. За марширующими солдатами, ровно посреди площади, рабочие сооружают деревянный помост, из которого торчит высокий столб.

— Что это?

— Здесь завтра в полдень повесят сержанта Хаммара. Это наказание за его страшное, страшное преступление.

Перед моими глазами вновь возникает Мэдди, ее безжизненные глаза. Мне приходится зажать рот рукой, чтобы опять не разреветься.

— Я пощадил прежнего мэра этого города, — говорит он, — но мой самый верный солдат пощады не получит. Ты в самом деле думаешь, что я пошел бы на это ради маленькой девочки, которая якобы владеет нужными мне сведениями? Ты действительно считаешь, что я зашел бы столь далеко, когда вся власть, по твоему же выражению, и так в моих руках?

— И зачем же вы это делаете? — спрашиваю я.

— Потому что он нарушил закон. Потому что у нас цивилизованный мир, в котором нет места жестокостям и зверству. Потому что война окончена. — Мэр поворачивается ко мне. — Я бы очень хотел, чтобы ты убедила в этом госпожу Койл. — Он подходит ближе. — Ты это сделаешь? Хотя бы расскажешь ей, как я пытаюсь загладить свою вину?

Я опускаю глаза и разглядываю свои ноги. Мысли вертятся в голове как сумасшедшие.

Быть может, он говорит правду.

Но Мэдди умерла.

И в этом виновата я.

С Тоддом мы так и не увиделись.

Что же мне делать?

(что делать?)

— Договорились, Виола?

По крайней мере, будет что рассказать госпоже Койл.

Сглатываю слюну:

— Я попробую.

Мэр опять улыбается:

— Чудесно! — Он мягко трогает меня за руку: — Ну, беги домой. На похоронах понадобится твоя помощь.

Кивнув, я выхожу на паперть и бегу прочь, но на площади меня окатывает такой волной РЁВА, что я невольно замираю и пытаюсь восстановить дыхание, которое вдруг куда-то запропастилось.

— Виола. — Мэр все еще наблюдает за мной со ступеней своего дома — собора. — Почему бы нам завтра не поужинать? — Он улыбается, видя, как я изо всех сил пытаюсь скрыть свое нежелание это делать. — Тодда, разумеется, тоже пригласим.

Я распахиваю глаза. В моей груди вздымается огромная волна радости, так что из глаз тотчас брызгают слезы.

— П-правда? — заикаясь от удивления, спрашиваю я.

— Правда.

— Вы это серьезно?

— Серьезно, — отвечает он.

И простирает ко мне руки.

[Тодд]

— Надо их пронумеровать, — говорит Дейви, вытаскивая с монастырского склада тяжелый мешок и швыряя его на землю. — Это наша новая работа.

Вчера вечером я разговаривал с мэром: он запоздало поздравил меня с днем рождения, а ночью я поклялся во что бы то ни стало отыскать Виолу.

Но ничего не изменилось.

— Пронумеровать? Зачем? — спрашиваю я, глядя на спэклов, все еще бессмысленно глазеющих на нас. Почему же лекарство до сих пор действует?

— Ты вапще когда-нибудь слушаешь, что тебе говорят? — Дейви достает из мешка какие-то инструменты. — Каждый должен знать свое место. Ну и потом, надо же как-то следить за поголовьем.

— Это не скот, Дейви, — говорю я почти спокойно — мы уже не раз вздорили по этому поводу. — Это местные жители.

— Да мне плевать, ушлепок! — Он вытаскивает огромный болторез, кладет его на траву и снова запускает руку в мешок. — На, держи. — Он протягивает мне несколько связанных между собой железных лент.

Я беру. И только тут понимаю, что у меня в руках.

— Нет!.. — выдавливаю я.

— О да! — Он поднимает в воздух еще одно приспасабление — его-то я ни с чем не перепутаю.

Так мы помечали овец на прентисстаунской ферме. Берешь щипцы, которые сейчас держит в руках Дейви, и оборачиваешь железную ленту вокруг овечьей ноги. Щипцами затягиваешь концы — очень туго, так туго, что металл до крови врезается в кожу, а рана потом начинает гнить. Но железо обработано спецальным лекарством от воспаления, поэтому со временем железная лента просто врастает, полностью заменяя собой полоску кожи.

Я снова поднимаю глаза на спэклов, которые смотрят на нас.

Вся штука в том, что снять такую ленту нельзя: рана никогда не затянется, овца истечет кровью и умрет. От такого клейма невозможно избавиться.

— Тебе всего лишь надо представить, что это овцы, — говорит Дейви, вставая и оглядывая спэклов. — Стройся!

— Клеймить вас будем по участкам, — говорит он спэклам, помахивая пистолетом в одной руке и щипцами в другой. Со стен на спэклов смотрят десятки винтовок. — Как только вы получите свой номер, с участка выходить запрещено, ясно?

Им ясно.

В этом-то вся загвоздка.

Они понимают куда больше, чем овцы.

Я смотрю на железные ленты в своей руке.

— Дейви, это…