– Я хочу сказать, что если сравнить ритуалы во всем мире, вовсех религиях, во всех видах магии во все времена, то везде обнаружится кровь.Почему? Разумеется, я понимаю, что человеческие существа не могут жить безкрови. Я знаю, что «кровь – это жизнь», как говорил Дракула. Я знаю, чточеловечество говорит о криках и шепотах, доносящихся с пропитанных кровьюалтарей, о кровопролитиях и кровном родстве, о голубой крови и о том, что закровь следует платить кровью. Но почему? Что за нить связывает все этипредрассудки и изречения мудрости? А главное, почему Бог требует крови?

Я был огорошен и, разумеется, не мог отважиться на поспешныйответ. К тому же у меня его не было. Луи затронул слишком серьезный вопрос.Кровь была существенным компонентом в кандомбле. Равно как и неотъемлемойчастью и любого настоящего колдовства.

– Я не имею в виду твоего Бога, – смягчившись, сказалЛуи, – но Бог Святого причастия требовал крови, а распятие дошло до наскак одно из самых известных кровавых жертвоприношений во все времена. Но как женасчет всех остальных богов: богов Древнего Рима, для которых кровь должна былапроливаться не только на аренах, но и на алтарях, или богов ацтеков,требовавших кровавых убийств в обмен на свое согласие управлять вселенной вовремя вторжения испанцев.

– Вполне возможно, мы задаем не тот вопрос, – наконецпроизнес я. – Вполне возможно, кровь не имеет значения для богов. Вполневозможно, кровь важна только для нас. Это мы сделали из нее проводника вЦарство Божие. Может быть, только с ее помощью мы можем выйти за мирскиепределы.

– М-м, это не просто анахронизм, – сказал он. –Это самая настоящая тайна. Почему, скажи, у коренных жителей древней ЮжнойАмерики одно слово в языке обозначало и цветы, и кровь?

Он снова встал со стула, беспокойно огляделся, а потомпрошел к окну и уставился в него через тюль.

– Мне снятся сны, – прошептал он. – Во сне онаприходит ко мне и говорит, что пребывает в покое. Во сне она дает мне силыделать то, что я должен.

Его слова огорчили и взволновали меня.

– Если бы предвечный не уставил запрет моему самоубийству...[У.Шекспир. «Гамлет» (акт I, сцена 2): «...если бы предвечный не уставил запретсамоубийству». (Перевод М. Лозинского.)] – задумчиво произнес Луи, перефразируяШекспира. – Потому что все, что мне нужно для этого, – это не искатькрова на восходе солнца. Мне снится, что она предупреждает меня об адском огнеи уверяет в необходимости раскаяться. Но, с другой стороны, это всего лишь играмоего воображения. Если она появится, то, возможно, будет на ощупь пробиратьсяв темноте. Она могла потеряться среди блуждающих мертвых душ, которые виделЛестат, когда покидал пределы этого мира.

– Возможно все, что угодно, – сказал я.

Последовала длинная пауза, во время которой я тихо подошел кЛуи и положил ему на плечо руку. Мне хотелось таким образом дать понять другу,что я уважаю его боль. Он не отреагировал на этот крошечный жест близости.Тогда я снова вернулся к дивану и стал ждать. Мне не хотелось покидать его втаком состоянии.

Наконец он обернулся.

– Подожди здесь, – негромко попросил он, после чеговышел из комнаты и направился по коридору.

Я услышал звук открывающейся двери. Вскоре Луи вернулся, держав руке небольшую старинную фотографию.

Я чрезвычайно разволновался. Неужели это было то, о чем яподумал? Я узнал маленькую черную рамку, в которую был вставлен портрет. Онабыла похожа на рамки дагерротипов, принадлежавших Меррик, – оченьзатейливая, в хорошем состоянии.

Луи раскрыл двойные створки книжечки, взглянул наизображение и только тогда заговорил:

– Ты рассказывал о семейных портретах нашей дорогойколдуньи, – произнес он. – Ты спрашивал, не являются ли онипроводниками умерших душ?

– Верно. Могу поклясться, что люди, запечатленные на технебольших фотографиях, разглядывали нас с Эроном.

– И ты еще говорил, как важно было для вас в то далекоевремя впервые увидеть дагерротипы... Или как они там называются?..

Я слушал его, и меня охватывало изумление. Луи был там! Жилв ту эпоху и все это видел! Пройдя сквозь десятилетия, он переместился из мираживописных портретов в мир фотографий, в наше время.

– Вспомни о зеркалах, – сказал он, – к которым всепривыкли. Подумай об отражении, застывшем на века. Вот так все и было. Толькоцвет исчез, совершенно исчез – остался лишь ужас. Но, как видишь, никто несчитал это особым чудом, а вскоре оно вообще стало обыденностью. Нам фотографияне пришлась по вкусу. Но она слишком быстро приобрела популярность. И разумеется,когда это все только начиналось, когда появились первые фотостудии, они были недля нас.

– Кого ты имеешь в виду?

– Дэвид, фотографии делались днем – ты разве не понял?Первые фотографии были доступны только смертным.

– Конечно! А я как-то об этом не подумал.

– Она возненавидела фотографию. – Луи вновь обратилвзгляд на портрет. – И однажды ночью, втайне от меня, сломала замоккакой-то из новых студий – они тогда попадались на каждом шагу – и украла всеснимки, которые смогла найти. Она в ярости расколотила их, разбила вдребезги! Исчитала отвратительным, что мы не можем заказать свои портреты. «Да, мы видимсебя в зеркалах, хотя старая легенда утверждает, что это не так! – кричалаона. – Но как же тогда вот это зеркало? Разве это не угроза здравомыслию?»Я убедил ее, что она не права. Помню, Лестат тогда посмеялся над ней, назвалжадной и глупой и посоветовал радоваться тому, что у нее есть. Но она потерялавсякое терпение и даже не удосужилась ему ответить. Именно тогда он заказал ееминиатюрный портрет для своего медальона – того самого, который ты отыскал длянего в подземных хранилищах Таламаски.

– Понятно, – отозвался я. – Лестат никогда нерассказывал мне эту историю.

– Лестат многое забывает. – В голосе Луи не было упрекаили порицания. – После этого он не раз заказывал ее портреты у живописцев.Здесь когда-то висел один из них – большой, очень красивый. Мы его даже взяли ссобой в Европу – наш багаж состоял из многих сундуков... Впрочем... Лучше невспоминать то время. Не хочу вспоминать, как она попыталась навредить Лестату.

Я промолчал, и Луи продолжил: