Я повернулся, намереваясь было перейти в гостиную и написатьобо всем в своем дневнике (если, конечно, сумею его найти), но почувствовал,что прежде всего мне необходимо выспаться. Однако мне не давали покоя музыка иптичье пение. Что-то особенно меня поразило. Но что? Несколько десятков леттому назад в одном из своих отчетов Джесс Ривз писала о том, что в руинах этогосамого дома ее преследует пение птиц.

– Значит, началось, – прошептал я, одолеваемыйудивительной слабостью.

Я подумал, что Лестат, наверное, не будет слишком возражать,если я ненадолго прилягу на его ложе. Может быть, он вернется еще сегоднявечером. Мы ведь никогда не знаем о его передвижении. Наверное, все-таки нестоило мне укладываться на кровать. Несмотря на полусонное состояние, яразмахивал правой рукой в такт музыке. Я знал эту сонату Моцарта – прелестноепроизведение, первое из написанных мальчиком-гением, превосходная вещица. Неудивительно, что птицы так радовались: должно быть, эти звуки были им сродни.Но отчего же исполнитель, пусть даже самый выдающийся, так безудержноторопится?

Я вышел из комнаты, чувствуя себя так, словно двигался вводе, и отправился на поиски собственной комнаты, где стояла моя кровать,вполне удобная, а потом вдруг мне показалось более важным отыскать свой гроб, вкотором я прятался, потому что не в состоянии был бодрствовать до самогорассвета.

– Да, сейчас самое важное – уйти отсюда, – вслухпроизнес я, но не расслышал собственного голоса, заглушенного раскатистыми,стремительными аккордами.

Тут я, к своему несчастью, понял, что попал в заднююгостиную, выходящую окнами во двор, и теперь сижу там на диване.

Рядом со мной был Луи. Между прочим, это он помог мнеустроиться на диване. Луи спрашивал меня, что случилось.

Я поднял на него взгляд, и мне показалось, что передо мнойсамо совершенство: мужчина в белоснежной шелковой рубашке и в отлично сшитомчерном бархатном пиджаке; волнистые черные волосы аккуратно и красиво зачесаныза уши и загибаются над воротничком, что очень ему идет. Мне точно так женравилось смотреть на Луи, как и на Меррик.

Меня поразило, что их зеленые глаза были совершенно непохожи. У Луи глаза были гораздо темнее, без черного круга на радужнойоболочке, а потому зрачки не казались такими яркими. Однако они не уступали вкрасоте глазам Меррик.

В квартире стояла абсолютная тишина.

Сначала я не мог ни сказать что-либо, ни двинуться с места.

Луи устроился напротив меня на стуле, обтянутом краснымбархатом, и в его глазах отразился свет от ближайшей электрической лампы. Вовзгляде Меррик даже в самые спокойные минуты читался легкий вызов, а взгляд Луибыл всегда открытым, терпеливым, искренним и неподвижным, словно на портрете.

– Ты слышал? – спросил я.

– Что именно?

– О Боже, это опять началось, – тихо проговориля. – Вспомни. Подумай хорошенько, дружище, ты ведь помнишь, что говорилатебе Джесс Ривз. Подумай.

И тут меня словно прорвало: я рассказал ему и о музыке, и оптичьем пении. Много десятилетий тому назад то же самое слышала Джесс – в туночь, когда обнаружила в тайнике разрушенной стены дневник Клодии. Она нетолько слышала эти звуки, но еще и видела движущиеся фигуры, освещенныемасляными лампами.

В панике Джесс убежала отсюда, захватив с собой куклу, четкии дневник.

Призрак Клодии преследовал ее до самой гостиницы. Джессслегла в полутемном номере, сраженная болезнью. Ее отвезли в больницу, а потомотправили домой, в Англию, и, насколько я знаю, больше она сюда невозвращалась.

Джесс Ривз превратилась в вампира, повинуясь судьбе, а вовсене из-за ошибок или просчетов Таламаски. Джесс Ривз сама поведала свою историюЛуи.

Мы оба ее отлично знали, но я не припоминал, чтобы Джесскогда-нибудь называла музыкальное произведение, которое услышала в этом доме.

Теперь Луи подтвердил своим тихим голосом, что еговозлюбленная Клодия отдавала предпочтение ранним сонатам Моцарта и говорила,что особенно любит их, потому что композитор сочинил их еще в детстве.

Внезапно Луи охватило какое-то сильное чувство, он поднялсяи, повернувшись ко мне спиной, уставился в окно – видимо, глядел сквозь тюлевыезанавески на небо, распростертое над крышами и высокими банановыми деревьями,высаженными вдоль ограды.

Я наблюдал за ним, из вежливости не нарушая тишину, ичувствовал, как ко мне возвращаются силы – сверхъестественные силы, на которыея всегда полагался, с тех пор как впервые отведал крови.

– Я понимаю, насколько все это мучительно, – наконецпроизнес я. – Можно предположить, что мы уже близки к цели.

– Дело не в том, – сказал он, поворачиваясь ко мнелицом. – Разве ты не понял, Дэвид? Ты слышал музыку. Джесс тоже. А я –нет. Никогда... Никогда! Многие годы я ждал, что услышу ее, молил о том, чтобыона зазвучала, жаждал услышать ее, но этого не произошло.

Его французский акцент стал явственнее, как всегда случалосьв минуты сильного волнения: его речь приобретала особый шарм, который мне оченьимпонировал. Мне кажется, что мы, говорящие по-английски, мудро поступаем,смакуя акценты, ибо они позволяют нам постичь многие нюансы родного языка.

Мне нравился Луи, нравились его грациозные жесты и то, какон живо реагировал или, наоборот, не обращал внимания на происходящее. С первойже минуты нашего знакомства он проявил ко мне великодушие, предоставив кров вэтом доме, а его верность Лестату не подвергалась сомнению и вызывала искреннеевосхищение.

– Если тебя это хоть как-то утешит, – поспешил ядобавить, – то я виделся с Меррик Мэйфейр. Передал ей твою просьбу, и, мнекажется, она готова ее выполнить.

Его удивление меня поразило. Я забыл, что в нем осталось ещеочень много от смертного, что он самый слабый из нас, а потому совершенно неумеет читать мысли. А я-то думал, что Луи в последнее время следит за мной нарасстоянии, шпионит – скрытно, как умеет это делать только вампир илиангел, – чтобы не пропустить намеченную важную встречу.

Луи отошел от окна и снова уселся напротив.

– Ты должен мне все рассказать, – попросил он.

Лицо его на мгновение вспыхнуло, утратив неестественнуюбелизну, и он стал похож на обыкновенного молодого человека двадцати четырехлет. С резко очерченными чертами безукоризненно красивого лица и впалымищеками, он мог бы послужить идеальной моделью для Андреа дель Сарто[Андреа дельСарто (1486–1530) – итальянский живописец, представитель флорентийской школыВысокого Возрождения. Алтарные картины и фресковые циклы во флорентийских монастырях.].

– Дэвид, прошу тебя, расскажи мне все, – не выдержавмоего молчания, настойчиво попросил он.