Колбовский. – Пожилые богатые женщины скорее позволят себе умереть без последнего причастия, чем без завещания. Это последнее проявление их воли и силы на этой земле. Тетушка, конечно же, давно составила завещание. И по нему единственной наследницей всех ее капиталов назначалась Ульяна Петровна Гривова. Верно? Вы же знали об этом?

В ответ на его взгляд Ульяна кивнула.

– Завещание хранилось у поверенного. Но по договоренности с Гривовым, он после смерти Астафьевой отправил его прямо Петру Васильевичу. Оно и было в том загадочном письме, которое исчезло.

– Не понимаю, – на этот раз удивление выразил Щеглов. – Зачем он отправил его Гривову, а не уничтожил?

– Хороший вопрос, да, – на лице Феликса Яновича внезапно появилось мечтательное выражение. – Знаете, когда я задался этим вопросом, то даже специально отыскал то письмо, которое нотариус прислал по запросу урядника.

– Но зачем?!

– Чтобы взглянуть на его почерк, – пояснил Колбовский и, заметив недоумение во взглядах всех троих, торопливо продолжил: – Понимаете, почерк отражает характер человека гораздо лучше, чем зеркало. Вот, например, у вас, Павел Алексеевич, почерк человека твердого, решительного и, я бы не побоялся этого слова, – принципиального. И наклон ваших букв, и нажим, и размер говорят о том, что вы слов зря на ветер не бросаете, быстро принимаете решения и умеете держать слово. А вот у любезного господина Артюхова – поверенного вашей тетушки – почерк был вихляющий, со слабым нажимом. При этом очень разборчивый, буковка к буковке. Почти идеальная каллиграфия – как в прописях. О чем это говорит?

– И о чем же? – Щеглов смотрел скептически.

– О том, что этот господин слишком слаб духом, чтобы быть настоящим злодеем. Если Гривов и его сын – откровенные мерзавцы, которые не боятся и руки замарать, то Артюхов слишком труслив для этого. Поэтому он, с одной стороны, взял деньги Гривова и выполнил все договоренности. С другой – у него не хватило духа уничтожить вверенный ему документ. Полагаю, что он как юрист с многолетним опытом все же испытывал определенный пиетет перед официальными бумагами.

– И он умыл руки! – презрительно бросила Ульяна.

– Вот именно. Кроме того, он старался подстелить себе соломы – на случай, если вдруг история вскроется. Он, конечно, нарушил профессиональные обязательства. Но, с другой стороны, при ловком адвокате этот господин вполне может выкрутиться. В конце концов, он отправил завещание ближайшему родственнику умершей.

– Зато, думаю, у Петра Васильевича рука не дрогнула, когда он уничтожил завещание, – сказала Варвара Власовна. – Теперь понятно, почему письмо так и не смогли найти.

– Думаю, все не так просто, – покачал головой Феликс Янович. – Я рискну предположить, что он не успел. Потому что к нему зашла Ульяна, которая нашла письмо и завещание.

Думаю, что тетушка уже подозревала своего нотариуса в нечистоплотности, поэтому предупредила племянницу держать ухо востро. Я прав?

– Да, – лицо Ульяны накрыла тень. – Она предупреждала, что чует неладное. Но я думала, это обычные старческие страхи. И это тоже моя вина.

– Нет никакой вины, – Колбовский покачал головой. – Если бы вы могли предположить, что ваш отец и брат способны на такое, то, скорее всего, были бы таким же чудовищем, как они. Для вас же это было за пределами мыслимого.

– Но что случилось дальше? – Варвара Власовна нахмурилась. – Кто все-таки убил Петра Васильевича?

– Он сам убил себя, – ответил Колбовский.

– Сам?! Но я не понимаю… Вы же сами говорили…

– Да, говорил, – Феликс Янович поморщился. – И это справедливый упрек мне за легкомыслие. Я сделал слишком поверхностные выводы. На самом деле, первая версия урядника Кутилина была верной. Петр Васильевич повесился собственноручно. Полагаю, что причиной был их разговор с дочерью и какие-то сказанные слова.

Он замолчал и перевел взгляд на Ульяну. Некоторое время та молчала. Затем вздохнула и нехотя заговорила.

– Да, когда я услышала, как он с восторгом говорит о смерти тетушки, то… Я просто не могла не пойти к нему и не посмотреть в его глаза. А он как раз вышел за дровами. Отец же был скрягой – у нас не топили до морозов. А ему нужно было сжечь все эти бумаги. Я пришла и увидела их у него в кабинете на столе. И прочитала.

Ульяна помолчала.

– Я не должна была судить его. Но осудила. Когда он вернулся, сказала, что все знаю. И что надежно спрятала письмо и завещание. Я требовала, чтобы он пошел в полицию с признанием.

– Но как вы рассчитывали убедить его? – изумился Колбовский. – Зная вашего отца, я бы предположил, что он скорее заберет все оставшиеся деньги и скроется. Чем вы ему грозили?

– Потерей единственного, что он ценил, кроме денег, – сказала Ульяна. – Гибелью его сына и наследника. Я обещала, что, если он пойдет в полицейский участок и признается в том, что это он организовал убийство тетушки, я скрою участие Федора.

– Но зачем вам это? Почему вы просто не пошли в участок – сразу?!

Вместо Ульяны с горечью ответил Павел Щеглов.

– Она слишком чтит заповеди!

– Не богохульствуй! – сурово оборвала его Ульяна.

Затем подняла глаза на Колбовского.

– Вам это не понять, – покачала она головой. – Вы не настолько верующий. Даже к причастию не ходите. А для меня пойти в участок означало собственноручно убить их обоих. Я не могла. Я не ангел мщения и не карающая рука господа. И еще… если бы он признался сам, то его душа была бы спасена.

Впервые за весь разговор в ее голосе зазвучала неподдельная боль. И тогда Колбовский осознал, что Ульяна Петровна права – ему не понять. Она была истинно верующим человеком, для которого смерть физической оболочки представлялась чем-то печальным, но отнюдь не трагичным. В то время как гибель души была непоправимым несчастьем. И даже ненавидя своего отца, она не могла пожелать ему такого.

Осознав этот удивительный парадокс, Колбовский почувствовал себя по-детски изумленным и растерянным. Он смотрел в бескрайние бездны удивительной человеческой души, где рациональное переплеталось с мистическим, и понимал, насколько же убоги и бедны его попытки понять эту душу.

– Но скажите мне, – внезапно нахмурилась Ульяна, – а как вы догадалась об этом? Об истории с завещанием и убийством тетушки.

– Да, я бы тоже хотел знать, – Щеглов смотрел на Колбовского настороженно.

– К стыду моему, я далеко не сразу заметил те вещи, которые должен был, – искренне развел руками Феликс Янович. – Я, знаете ли, очень люблю свою службу. Мне нравится видеть человеческую жизнь, выраженную в виде корреспонденции. Я уверен, что в будущем именно письма и мемуары станут ценнейшими свидетельствами нашей эпохи. И я, конечно же, не мог не помнить, что из всего семейства лишь вы, Ульяна Петровна, поддерживали связь с вашей самарской тетушкой. Причем поддерживали ее регулярно, что свидетельствовало не о долге, как у Варвары Власовны, а о душевной приязни. И я был очень удивлен фактом того, что тетушка при