топчет хоть один захватчик. Ну как она? — уточнила Аня, садясь на край кровати и трогая лоб дремавшей Татьяны.

— Хорошо. Пошла на поправку. Да и округлилась немного, а то ведь совсем отощала! — улыбнулась Катя. — Ну а у тебя, есть новости от родных, от друзей?

Аня регулярно получала письма от Софьи и Оксаны, но от домашних так и не было вестей. Их деревушка под Псковом не могла не пострадать от немцев, поскольку город был занят фашистской армией 9 июля прошлого года, но Аня продолжала надеяться. Прежде всего она запретила себе думать о самом плохом. Они должны были перебраться в Сибирь, не дожидаясь обострения ситуации…

В полевом госпитале — лачуге, реквизированной у местного колхоза, — несколько раненых девушек дремали, другие томились от скуки. Из всех, с кем Ане довелось повстречаться в последнее время, Катя лучше всех сумела абстрагироваться от вой­ны. Медсестра любила повторять, что все пройдет и надо готовиться к послевоенной жизни. Недавно она узнала, что в качестве медсестры прикомандирована к действующей части и скоро ее перебросят в Севастополь.

— Катя, нам нужно переписываться! Я хочу получать от тебя вести! — повторяла Аня, которая теперь приходила не только проведать Татьяну, но и перекинуться словом с Катей.

— Конечно! — воскликнула Катя. — Ведь вряд ли у меня найдется минутка, когда я стану новой Ольгой Жизневой[11] и буду сниматься в фильмах своего красавца-мужа, — добавила она с пикантной улыбкой.

Катя не была красавицей. Густые брови утяжеляли ее взгляд, нос был длинноват, а лицо широковато, но улыбка преображала девушку, и Катя об этом знала. Странное дело, но ее не всегда уместная привычка осмеивать все подряд, в том числе и самые серьезные вещи, придавала ей неотразимое очарование, которое сквозило даже в ее почти ребяческой походке. Татьяне и Ане легко было представить, как своеобразная Катина манера держаться взорвет большой экран.

Незадолго до отъезда на фронт, в июле 1941 года, она встретила призывника, студента-­киношника, о котором говорила без умолку. Они провели ночь в разговорах, «но не только», игриво улыбаясь, добавляла медсестра.

— Его зовут Сергей Бондарчук[12]. Он написал мне свое имя на странице книжки, которую читал. Это был «Тихий Дон» Михаила Шолохова. Он вырвал страницу — рраз! Взял и вырвал! Он, верно, при деньгах, раз может себе такое позволить, невероятно! — смеялась Катя, прищелкивая языком.

Аня часто думала о том, что Катя — в своей отстраненности от ужасов вой­ны, страданий, кровопролития и ран — была самой сильной из всех ее знакомых. Ведь медсестра никогда не подчеркивала присущие ей щедрость и заботу, светлела всякий раз, перевязывая ­чью-то рану, и никогда не говорила о собственных страхах, будто не имела на это права.

Глава 31

Цимлянский заказник,

сентябрь 2018 года

— В дневнике нет имени, — сказал Павел, разглядывая блокнотик и осторожно переворачивая страницы, которые легко разъединялись.

Василий и Павел поочередно разбирали большие отрывки ровного мелкого почерка. Павел время от времени поднимал голову и взглядывал на самолет, воображая за рычагами управления женщину. П­очему-то у нее были черты Ирины.

Молодая летчица делилась впечатлениями о накале боев, о суровости лагерной жизни, но еще о дружбе и мгновениях безудержного смеха.

…Если выбирать из двух зол, я, безусловно, выбрала бы мгновенную смерть, а не возвращение на базу живой, но обезображенной. Когда я спрашиваю об этом мужчин, они говорят, что я сумасшедшая, что мы все сумасшедшие, если так думаем, и что вернуться на базу нужно во что бы то ни стало. Но для женщины остаться живой и навсегда изуродованной — это самое страшное, что может с ней случиться. Пока наши лица в сохранности, мы живы, пусть даже мы другие, немного странные и мужчинам не очень понятные. Мы воительницы, женщины-

­воины, а мужчины считают участие в боях несовместимым с женской природой. Но мы чувствуем себя на фронте такими нужными, такими живыми…

…На прошлой неделе к нам прибыла новая медсестра, она все время повторяла, что нам очень повезло быть летчицами, а если бы мы, женщины, служили в наземных вой­сках, наша жизнь превратилась бы в сущий ад! Будто в Сталинграде сейчас не ад! Она сначала не хотела объяснять, почему жизнь в окопах бесчеловечнее здешнего существования. Но потом ­все-таки проговорилась. До этого она служила под Москвой, в пехотной дивизии. Один полковник выстраивал женщин, расхаживал вдоль ряда и разглядывал их с головы до ног, чтобы унизить. Некоторых это выводило из себя. Если ­какая-то из женщин осмеливалась протестовать, то жизнь ее могла стать невыносимой. Полковник же высматривал себе добычу и кивал той, которую выбрал новой военно-­полевой женой. Я предпочитаю…

Запись обрывалась на полуслове. Павлу хотелось узнать о летчице больше.

— Как установить ее личность? — спросил он у дяди. — По номеру самолета или, быть может, мотора?

Василий не ответил ни на один из вопросов племянника, так был поглощен своими мыслями.

— Вот черт, но почему это не пришло мне в голову раньше?!

Внезапно оживившись, дядя вскочил, бросился к самолету, нырнул в кабину и затем победоносно выпрямился, сжимая в руке шлем летчицы. Василий внимательно его осмотрел.

— Мне нужны ножницы!

Павел взглянул на дядю с тревогой.

— Но ты же не собираешься его кромсать? — возмутился племянник, едва не бросаясь на Василия.

Его можно толкнуть за приличные бабки.

— Не волнуйся, твой дядя умом не тронулся! Да, да! Нащупал, вот они!

Орудуя ножницами со всей осторожностью, на какую способен человек с трясущимися руками, Василий распорол одно «ухо» шлема. Он извлек оттуда пожелтевший от времени лист бумаги и воззрился на него просветленным взглядом.

— Шапка погибшего солдата! До сих пор головные уборы не попадались мне в таком хорошем состоянии. И потом, я думал, что это легенда…

Павел вопросительно взглянул на дядю.

— Во время вой­ны, — объяснил Василий, — некоторые воины зашивали в головной убор бумаги, чтобы в случае гибели можно было идентифицировать их тело. Тогда сообщали семье, и родственники могли по-человечески проститься с близким[13].

Василий с бесконечной нежностью развернул листок и дрожащим голосом сказал:

— Аня Любимова, я тебя отыскал. Я верну тебя твоим родным.

Глава 32

Авиабаза в Ворошиловске,

сентябрь 1942 года

Татьяна вернулась с допроса белая как полотно.

— Что произошло? Это тянулось несколько часов! — воскликнула Аня.

Казалось, Татьяна выплакала все глаза, они были красные и опухшие.

— Политрук права, Аня. Я никчемная. Почему я не смогла спасти самолет?

Аня попыталась ее ободрить:

— Но это могло случиться с кем угодно! Могло и со мной! Отказал мотор? Никто от этого не застрахован, как и от пули, если она попала в топливный бак или чиркнула по обшивке крыла. Невероятно, что ты сумела вернуться, это почти невозможно — прийти на базу после стольких дней блужданий. Знаешь, кого ты этим мне напомнила?

Татьяна смотрела на подругу тоскливым взглядом.

— Саму Марину Раскову.

Татьяна опустила голову и убрала со своего плеча Анину руку.

— Нет, Аня, не пытайся меня утешать. Я полное ничтожество. Я не сумела выполнить задание, я ослушалась.

Татьяна бросилась на нары, легла и отвернулась к стене, больше не отзываясь на Анины слова.

Допросы длились несколько дней. Снова и снова Рабова требовала, чтобы Татьяна повторяла мельчайшие подробности происшествия. Иногда политрук прерывала рассказ летчицы, чтобы уточнить момент, казавшийся Рабовой подозрительным:

— Как ты могла выдержать несколько дней без пищи? К­то-то наверняка тебя кормил!

— Нет. Я набрела на опустевший хутор. Там оставалось несколько куриц, я нашла три яйца. И немного ягод в саду собрала.

— А как, интересно, эти курицы смогли выжить, если никто не давал им зерна?

— Думаю, жители покинули хутор в спешке незадолго до моего появления.

— Думаешь? Как это так ты думаешь?

Повисло тягостное молчание, в котором таились невысказанные намеки и подозрения.

— А этот хутор? Он был скорее русским или немецким?

Татьяна широко распахнула огромные глаза, задетая намеками Рабовой. Ведь летчица просто спасала свою жизнь.

— Расскажи еще раз по порядку, как