Татьяна пересказывала три дня подряд одну и ту же историю. Дословно. Именно это и не нравилось Рабовой. По мнению политрука, Татьяна была виновна. Она предала или струсила. И Рабова не могла решить, что хуже.

— Я ведь уже рассказала… — на четвертый день взмолилась обессилевшая Татьяна, чувствуя, что попала в замкнутый круг. Никто и ничто не может спасти ее, это было ясно как день. Надя Рабова смотрела на летчицу немигающим взглядом и вцепилась в жертву мертвой хваткой, как бешеная собака.

— Еще!

Комиссар крепко стукнула кулаком по столу, Татьяна подскочила и жалобно ойкнула.

— Ну хорошо… Я как раз сбросила бомбы, как было приказано, на баржи наплавного моста. Flak меня засек. Как я ни маневрировала, мне не удалось уйти от зениток. Самолет зацепило. Тридцатисемимиллиметровый снаряд порвал полотно левого крыла и разрушил руль крена моего самолета, я пыталась дотянуть до базы, но мы начали пикировать. Штурман сильно ударилась затылком о пулемет и потеряла сознание. Я ничего не могла сделать. У меня еще был запас высоты для прыжка с парашютом, но я не успела полностью его раскрыть. После жесткого приземления и в ожидании ночи я укрывалась в ближайшем амбаре. Но я не смогла идти.

— Мы искали твой самолет, но не нашли его! И что? Откуда нам знать, что ты говоришь правду?

— Он упал в болото. Восточнее сплошные болота. Мне повезло, что мой парашют снесло ветром и я упала на лесную поляну. Потому я и смогла спрятаться.

— Ты невероятно везучая, товарищ! Самолет и штурман погибли, им повезло куда меньше…

Между женщинами повисло тяжелое молчание.

— Я уверена, раз мы не нашли твой самолет, значит, он упал на вражеской территории. Ты попала в плен, и они тебя отпустили с заданием шпионить в их пользу…

Рвение, проявляемое комиссаром, объяснялось последними распоряжениями Сталина. Он был страшно взбешен потерей Ростова-на-­Дону в конце июля 1942 года, и его приказ № 227 однозначно призывал солдат: «Ни шагу назад!» В основном тексте приказа предписывалось расстреливать паникеров и трусов на месте. Сдавшиеся или захваченные в плен еще в начале вой­ны считались «предателями Родины».

На четвертый вечер Татьяна вышла с допроса совсем подавленная. Она ни с кем не разговаривала, отказалась от ужина и легла на нары. Ей запретили летать до особого приказа.

Татьяна была сиротой и ушла на фронт добровольно. Ей едва минуло семнадцать, когда она устроилась секретарем на маленький аэродром. Тамошний инструктор научил ее пилотированию. Когда грянула вой­на и все до одного инструкторы были призваны в армию, Татьяна не задумываясь отправилась вслед за ними.

«В конце концов, никто по мне скучать не будет. Лучше уж принести пользу», — думала она.

— Татьяна, умоляю тебя, держись! Рабова уймется, отвлечется на ­что-то другое или кинется донимать ­кого-то еще, а тебя оставит в покое, — уговаривала Аня.

Но подруга отвернулась к стене, и впервые после ее возвращения Аня не услышала всхлипываний. Это ее обнадежило, Аня ушла в свой угол, заснула и увидела сон. Тот же странный сон, который иногда посещал ее после переброски из Энгельса. Она в самолете одна, полная тишина, мотора не слышно. Ничего нет ни впереди, ни позади. Полное одиночество в бескрайнем небе. Вдруг она узнает пейзаж внизу, летит над родным домом, над домом Далиса. Без всякого страха и не зная зачем, но вдруг она решает спикировать прямо в Чертово озеро, между этими двумя домами. Она мягко проникает в воду, уходит на глубину, затем ей удается выровнять самолет, покинуть его и всплыть на поверхность. Вода мягкая и чистая…

Аню разбудил душераздирающий крик. Девушки заканчивали утренние хлопоты, когда к ним смерчем влетела Катя. Ее искаженное лицо не сулило ничего хорошего, она не пыталась сдержать слез.

— Татьяна застрелилась.

Потрясенные девушки перешептывались дрожащими голосами, обменивались подробностями, повторяя услышанное. Татьяна разорвала свои документы, контракт о добровольном поступлении на военную службу и пустила себе пулю в висок.

У своего спального места на нарах, в соломе, где Аня час назад еще безмятежно спала, она наткнулась на записку, всего несколько слов:

Потому что нужно умереть, чтобы смыть подозрения… Прости меня.

Еще не веря в случившееся, Аня машинально натянула комбинезон из авизента, отирая пот, струившийся по затылку и под мышками.

Политрук Рабова не удостоила своим появлением Татьянины похороны, организованные силами женщин 588-го полка.

— Это признание своей вины. Невиновный стреляться не станет, — процедила она. Таковым было ее прощальное слово.

Летчицы тянулись молчаливой вереницей, опустив голову. Ветреное темно-­синее небо словно окутало горы саваном. Над выжженной степью залегли черные облака, напитанные дикими водами Азовского моря, и теплый ветер кинулся хлестать землю пыльной плетью.

Во время похорон девушки, в нарушение воинского устава, дали оружейный залп. Аня еще долго оставалась у свежей могилы.

По лбу потекли первые капли дождя, и Аня закрыла глаза.

Она представила, что снова поднимается ввысь, летит над березовым лесом, который тихо колеблется под серебристым дыханием предосеннего ветра. Вот и Чертово озеро. Она сбрасывает высоту, чтобы приблизиться к родному дому и к дому Далиса. Аня плавно выполняет фигуры высшего пилотажа: «бочку», полет «на спине», медленную «бочку», — заканчивая великолепно выполненной мертвой петлей с достаточной скоростью на входе. Она летит легко, как тот орел в ее детстве.

Потом крыши обоих домов по обе стороны Чертова озера исчезают, и Аня может заглянуть внутрь. Самолет теряет высоту, по мере приближения она различает все больше подробностей, очертания комнат, обстановку. Все выглядит как прежде, но оба дома пусты. Лес вокруг тоже безнадежно пуст и молчалив. Ни ряби на озере. Ни орла в небе. Ни птичьих голосов. Никаких признаков жизни.

Аня долго стояла возле маленького земляного холмика, затем отошла в сторону и тотчас вернулась, стискивая в кулаке жалкий букет последних осенних цветов, уцелевших на растрескавшейся земле.

Она опустила букет на Татьянину могилу и твердо решила, что с этого дня больше не станет, вылетая на задание, брать с собой парашют. Она слишком боялась искушения остаться в живых.

Часть III

Небо синее в крови.

Анна Ахматова. Веет ветер лебединый…

Допрос № 34

9 февраля 1943 года

Иван Голюк. Почему ты добровольно пошла на фронт?

Катя Алиева. Я хотела служить своей стране.

Иван Голюк. Ты сожалела о своем решении?

Катя Алиева. Конечно! Как и мы все! С самого начала. С первого боя мне стало жаль свою прежнюю жизнь. Мне хотелось бы, чтобы никакой вой­ны не было вовсе. Мне хотелось остаться живой, но теперь это непозволительная роскошь…

Иван Голюк. В какой момент ты, женщина, решила, что будешь полезнее на фронте, чем с семьей и детьми?

Катя Алиева. Во время речи Молотова я была на Красной площади. Собрались тысячи людей, и никто не понимал, что происходит. Я никак не могла выбросить из головы, что мы собирались поехать на море. Мне казалось, вой­на могла бы и подождать. Мы так тяжко трудились, что вполне заслужили немного солнца и моря. Я вернулась домой и взяла за ручку малыша, сына моей сестры. Когда он спросил меня: «Что такое вой­на?» — я не знала, что ему ответить. Всю ночь я не могла уснуть. Т­огда-то и решила уйти на фронт. Да, так и было… Как раз в ту минуту все и решилось.

Иван Голюк. Что значило для тебя в ту минуту решение пойти на фронт?

Катя Алиева. То же, что и для тебя: спасти свою Родину от нашествия фашистской нечисти.

Иван Голюк. Не вздумай…

Катя Алиева. Если бы не было той статьи в газете, мы не оказались бы здесь. Ты же не собираешься задавать мне все эти вопросы, правда?

Иван Голюк. Да, именно тогда я понял, что была совершена непростительная ошибка. Почему ты так упорно покрываешь их?

Катя Алиева. Я не покрываю их. Они не виноваты ни в чем, разве что в своей гибели.