Герр Эйнштейн водил смычком по струнам скрипки. Движения его были медленными, почти вялыми, однако рождающаяся из них музыка заполняла собой всю комнату. Закрыв глаза, я представляла себе, как огромные неосязаемые волны разносят звук по гостиной — почти как недавно открытые невидимые рентгеновские лучи. И еще мне представлялось, что ноты омывают меня, словно лаская.

Щеки у меня запылали. Что же это ласкает меня в воображении — музыка или руки герра Эйнштейна?

Отведя взгляд от герра Эйнштейна и его скрипки, я устроилась поудобнее на скамеечке у рояля и повернулась лицом к клавишам. Теперь я уже не видела, как он бережно прижимает к себе скрипку, но его музыка по-прежнему волновала меня. И дело было не в виртуозности игры, а в том, что она была до отказа наполнена эмоциями.

Я тряхнула головой, чтобы мысли прояснились. Я ждала сигнала к началу игры через несколько тактов и не хотела пропустить его из-за мечтаний о герре Эйнштейне. Слишком много времени уходило у меня каждый день на борьбу с подобными порывами, чтобы все мои усилия пошли прахом из-за нескольких прихотливых мелодий.

Чувства к господину Эйнштейну, которые я весь год пыталась подавлять, никуда не исчезли. Пожалуй, даже усилились. Иногда я думала: не глупо ли это — поддерживать дружбу с герром Эйнштейном, не значит ли это разжигать те эмоции, которые следовало бы гасить? Но я выбрала свой путь в физике, и он идет по тому же пути, напомнила я себе — в сотый раз только за этот день. Я не могу игнорировать его — в конце концов, он мой партнер по лабораторным занятиям.

Мои пальцы зависли над клавишами, готовые коснуться их, и тут по всему дому разнеслись пронзительные голоса. Шум испугал нас обоих, и герр Эйнштейн прервал игру.

— Глупая. Это же мой зонтик! — раздался шутливо-возмущенный женский голос.

— Правда? А выглядит в точности как мой! — отозвался другой.

Голоса принадлежали Ружице и Милане.

Я встала из-за рояля. Девушки наконец-то пришли — опоздав на сорок минут, когда мы начинали музицировать перед ужином. Все чаще и чаще Ружица с Миланой заявляли, что не смогут присутствовать на этих некогда священных встречах. Оправдания были самые разные: занятия, вечерние лекции, простая забывчивость, но вырисовывалась четкая закономерность. Если Элен не могла прийти на музыкальный вечер, что в последнее время случалось все чаще по мере того, как развивались ее отношения с герром Савичем, или если на вечере присутствовал герр Эйнштейн, — Ружица с Миланой не появлялись.

Разгладив юбку и глубоко вздохнув, чтобы успокоиться (не хотелось еще больше отталкивать девушек недовольной миной), я выглянула из гостиной.

— Здравствуйте, девочки! Мы с герром Эйнштейном как раз только начали — надеялись, что вы скоро придете. Будете играть?

Милана бросила на Ружицу непонятный взгляд. Что он означал? Когда-то я умела читать эти взгляды так же легко, как папин, но теперь они были для меня все равно что китайские иероглифы. Может быть, Элен была тем клеем, который скреплял нашу некогда веселую компанию? Если так, то клей, соединявший Ружицу, Милану и меня, постепенно растворялся. Из подруг мы становились просто приятельницами и сотрапезницами. Я скучала по ним, даже когда сидела с ними за одним столом, прямо напротив.

Милана ответила за двоих:

— Это очень любезное предложение, Милева, но мы с Ружицей как раз жаловались друг другу, как много у нас работы. Думаю, мы побудем у себя, пока не прозвенит звонок на ужин.

— Да, Милева. Не все могут так долго обходиться без сна, как ты, — сказала Ружица, добродушно подмигивая. Все знали, что я занимаюсь всю ночь с открытым окном, чтобы не заснуть. Из них двоих Ружица оставалась все же более дружелюбной.

Одарив меня безукоризненно вежливыми улыбками, какие предназначаются обычно старым девам — тетушкам, а не близким подругам, они стали подниматься по лестнице в свои комнаты. Я вернулась в гостиную, сердитая и обиженная. Мы с герром Эйнштейном спешили в пансион после еженедельного кофе в «Метрополе» с нашими сокурсниками, не пошли с ними гулять, чтобы не пропустить встречу с девушками. И вот как со мной обращаются! Что я сделала, чем заслужила такую холодность, пусть и прикрытую любезными манерами?

Я вошла и снова села за рояль. Пальцы сами нашли клавиши, и под пристальным взглядом герра Эйнштейна я заиграла ту мелодию, которую должна была играть перед тем, как девушки меня прервали. Весь мой гнев изливался в этих нотах, пока постепенно ярость не улеглась и пальцы не стали уже рассеянно выстукивать последние такты.

— Девушки слишком заняты, им некогда играть с нами, — сказал герр Эйнштейн. Он слышал. И девушек, и меня.

— Да, — рассеянно ответила я. — Так они говорят.

Почему Ружица и Милана решили прекратить со мной всякие отношения, кроме тех, которых требовала формальная вежливость? Я никак не могла понять, чем заслужила такое обращение. В конце концов, наша дружба с Элен осталась нерушимой, даже когда она стала встречаться с герром Савичем. Их роман стал для меня ударом, но я не могла возражать, видя, каким счастьем сияет лицо Элен.

Я совсем перестала играть. Может быть, причина охлаждения Ружицы и Миланы не во мне? Может быть, дело в герре Эйнштейне. Теперь, когда Элен так редко бывала с нами, он, напротив, стал бывать чаще. Может быть, Ружице с Миланой это не по душе? Его неопрятность, его фамильярность, его шуточки, его постоянное присутствие в пансионе, его странности? Это были как раз некоторые из тех его несветских черт, которые мне в нем нравились — те самые различия, которые нас сближали. Может быть, теперь я расплачиваюсь за его грехи?

— В чем дело? — спросил он меня.

— Ни в чем, — рассеянно ответила я.

— Фройляйн Марич, мы с вами слишком давние друзья, чтобы лгать друг другу.

Тут он был не прав. Я лгала ему и словами, и телом — при каждой встрече, каждый день. Я лепила фальшивый образ Милевы Марич, сокурсницы и подруги, и не более того. И себе я тоже лгала, когда уверяла, что, если подольше делать вид, будто он мне безразличен, это станет правдой.

Я до смерти устала делать вид.

Я взглянула на герра Эйнштейна. Он сидел на диване у камина, на своем обычном месте, и настраивал скрипку. Я смотрела, как он бережно держит гриф и поворачивает колки, попыхивая трубкой. Глядя, как поднимается дым из трубки, как рука герра Эйнштейна перебирает струны, я поняла, что мои чувства к нему после Гейдельберга стали гораздо глубже. Зачем я упорствую во лжи? Ради папы? Ради