Он вперился в жену тяжелым немигающим взглядом.

Через недолгое время она обмякла, висящие вдоль тела руки как будто еще вытянулись, плечи опустились, голова поникла… ниже… ниже… и Сонька мягко, как куча тряпья, опустилась на пол.

Дверь он прикрыл аккуратно, не хлопнув — чтобы Вику не разбудить, не хватало ему сейчас еще детских криков! Детских криков…

Сонька так ничего и не сказала… Она бы сказала, если бы… Она никогда не могла вынести его взгляда — ни одна из этих проклятых баб не могла! Но она так ничего и не сказала.

И эта, милицейская, говорила про генетическую экспертизу… Нет! Она всего лишь баба, хоть и напялила на себя властные одежды, она не может знать! Это не может быть правдой!

Но что, если…

Господи! За что?!

Он никогда не молился. Мать — да, молилась. Старательно, истово, как будто работу делала. А он — нет. Бог — если он есть — занят ежеминутно, у него столько забот, что человеку не постичь и не представить. Так должно ли докучать ему молитвами? Что нужно, он и сам знает, он же всеведущий, прямо в душах читает.

Но сейчас он — молился.

Господи, в чем я перед тобой повинен? Все делал, как должно, порядок старался поддерживать и неразумных вразумлять, и если ошибся — где? За какую вину караешь? Если я — Иов, почему… он не знал, как закончить фразу, но продолжал. Господи, скажи, что я все делал правильно!

Господи, скажи, что это неправда!

* * *

Темно.

Ей опять снилась темнота. А потом… крик. Тонкий, пронзительный…

Она не должна видеть этот сон. Серафим Федорович непременно догадается… И тогда… Ох нет, даже думать не хочется… Может, и не догадается? Если глаз не подымать… Он не любит, когда глядишь прямо… Женщина должна делать, что велено, молчать, пока не спросят, и вообще быть тише воды ниже травы. Странно. Вода разве тихая? И трава бывает чуть не выше головы… У бабы Тони в деревне на пустыре за огородами такие заросли, что корова потеряется, не то что человек.

Зачем она думает про это? Ей бы сейчас от счастья плакать — что простил Серафим Федорович. И в дом опять пустил. Хоть Зинаида Серафимовна и пытается ее выгнать, и от Вики отгоняет — а он же защищает ее, Соню! Ее, до смерти перед ним виноватую! Защищает от собственной матери! Та, едва он глянет, сразу затихает. И Вику отдает, и на Соню не кидается. Только зыркнет на прощанье да сплюнет — и уходит к себе. А плевок замыть — невелика работа, пустяк.

Почему же тошно так?

Уехать бы к бабе Тоне… Подниматься раным-раненько, когда от низкого еще солнца тянутся длинные-длинные тени, когда воздух стоит недвижно и кажется — ты один на всей земле. Только ты — и небо над тобой.

Уехать бы… Ну да, прямо в рай земной. Ходить за скотиной, хлюпая кирзачами — в резиновых сапогах слишком холодно, а в другой обуви не пролезешь — по склизкому полу коровника, где дурными голосами орут две тощие козы, да в выгороженном углу недовольно урчит выкармливаемая «к Пасхе» свинья. Если повезет, ходить придется еще и за коровой — ломать голову, хватит ли заготовленного сена до весны, выгадывать копейки, чтоб прикупить комбикорма, без него-то с коровы молока, как с козы… Нет, Соню все эти деревенские труды, в общем, не пугали. Подумаешь, таскать ведра, чтоб огород полить, с колодца, до которого и порожняком-то минут пять топать. Жарко, ноги в теплой пыли утопают, как в самом лучшем ковре, из ведер на них ледяная вода плещется — хорошо! И не страшно, что по нужде приходится в будочку у забора бегать, не страшно, что зимой в щели студеный ветер задувает. Не страшно даже, что мыться в лохани придется — можно ведь и в соседскую баньку напроситься, если сам готов топить да воду носить, в баньке ни один из хозяев не откажет. Вот только…

С огорода и своей скотины — какой-никакой — прокормиться-то вполне можно. Но ведь даже хлеб — или муку — придется покупать, даром-то взять негде. И соль, без которой ни заготовки на зиму сделать, ни даже картошки не сварить, соль хоть и стоит копейки, а все не за так. И обувки с одежками на огороде не растут, и бесплатно их не раздают. А где ж на все это денежек взять? Где заработать? На ферме? Так ближайшая ферма в семи километрах, не находишься, если к утренней дойке в три утра вставать. Нет, некоторые как-то ухитряются заработать. Владька. фельдшерицын сын говорил, что у них расположение удачное, поэтому «сигнал нормальный» и «интернет прямо летает». Владька поэтому и в город не уезжал, чего-то делал в этом интернете, а ему за это денежки платили. Но она-то ведь не умеет ничего — разве что полы мыть или за прилавком стоять, самая немудрящая наука. Магазинчик в баб-Тониной деревеньке один-разъединственный, Зинка-продавщица туда и не подпустит никого. Полы все сами моют, даже фельдшерица, а богатых дачников, как в некоторых других деревнях, у них никогда не водилось, больно добираться неудобно. Может, она, Соня, могла бы чему-нибудь выучиться — на машинке печатать или в интернете чего-нибудь делать. Но в деревне умение печатать без надобности, а интернетной работе как выучиться? У Серафима Федоровича даже компьютера нет. А интернет он и вовсе на дух не переносит, говорит, что там одна грязь, а человек должен себя в чистоте блюсти, особенно женщина, ибо к ней грязь липнет сильнее всего.

Можно бы продать теткину квартиру и жить на эти деньги, но она ведь замужем, значит, деньги общие, а в семье деньгами хозяин распоряжается. Да она даже и не знает, куда Серафим Федорович убрал, как оформили наследство, все документы. И как — продать? Она, Соня, курица безмозглая, ее ведь непременно облапошат. А то и убьют.

Соня выкрутила тряпку, огляделась. Посуда блестела боками на сушилке, от намытых полов пахло свежестью. Вот полы она мыть отлично умеет, Серафим Федорович иногда даже хвалит, говорит, что у нее к этому талант.

Вот только куда ехать с таким «талантом»?

Да и баба Тоня, наверное, уже померла…

* * *

Чудовище, медленно думала Арина. Мне довелось встретить настоящее чудовище. Но я же не святой Георгий с копьем наперевес! Чтобы победить чудовище, надо… что надо? Да кто ж его знает, главное — победить! Потому что чудовища не должны существовать там, где живут люди. Легко сказать — победить…

Правда, после поездки в колонию она почему-то перестала бояться, что Пахомов рассердится на нее за самодеятельность. Ну рассердится и рассердится. Как говорил папин отец, «меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют». Кушка — это Арина знала тоже из дедушкиных рассказов — была самой южной точкой Советского Союза. А теперь и Союза нет, и Кушка в другом государстве. Значит, даже и туда не пошлют. Так чего бояться? Сколько еще Гулявкин должен просидеть — ни за что, чисто за дурость свою — пока она тут бояться будет?

От телефонного звонка Арина вздрогнула так, словно ее булавкой ткнули. Но это же не от страха — от неожиданности!

— Вершина! К Пахомову, срочно! — голос Евы в трубке звучал сухо, почти раздраженно.

Вот и ладно, думала Арина, шагая по длинному коридору к приемной, вот и отлично, а то я еще месяц бы с духом собиралась. Но откуда ППШ так быстро узнал о ее поездке в колонию?