Смотрю на часы. Здесь у нас половина шестого утра. В Франции утро наступило на шесть часов раньше, так что сейчас в офисе мемориала наверняка кто-то должен быть. Стараясь не думать о счете за телефон, я набираю переписанный с экрана номер.

После шестого гудка я слышу голос – это автоответчик на французском. Я даю отбой и набираю номер снова, с тем же результатом. Сверяюсь с часами. Они точно должны открыться к этому времени. Упрямо набираю в третий раз тот же номер, и после нескольких гудков мне что-то говорит по-французски женский голос.

– Алло, – начинаю я, облегченно вздохнув. – Я звоню из Америки, но, простите, я не говорю по-французски.

Женщина немедленно переходит на английский с сильным акцентом.

– Мы закрыты, – говорит она. – Сегодня суббота. Мы всегда закрыты по субботам. Потому что шабат. Я тут просто заканчиваю одно исследование.

– О, – у меня падает сердце. – Извините. Я не сообразила.

Помолчав, я спрашиваю сдавленным голосом:

– Вы не могли бы ответить, всего на один маленький вопрос?

– Я не уполномочена. – Голос ее звучит жестко.

– Прошу вас, – говорю я совсем тихо. – Я пытаюсь кое-кого разыскать. Пожалуйста.

Она молчит, но потом шумно вздыхает:

– Ладно. Только быстро.

Торопливо объясняю, что разыскиваю людей, которые, возможно, являются моими родственниками, семьей моей бабушки, и что я нашла здесь у них несколько имен, но одного не хватает. Снова вздохнув, женщина говорит, что списки парижского мемориала – одни из самых полных по Европе, поскольку французская полиция методично регистрировала все депортации, которые производились в стране.

– В остальной Европе, – продолжает она, – половины записей не хватает. Но здесь, во Франции, мы знаем имена почти всех депортированных из страны людей.

– Как же мне выяснить, что произошло с ними после депортации?

– Во многих случаях, боюсь, вы ничего не сможете узнать, – объясняет она. – Mais[5], знаете, иногда это возможно. У нас здесь есть письменные архивы, данные переписей и еще кое-что. На некоторых карточках по депортации есть примечания о том, что случилось с этим людьми.

– А как мне найти Алена? Его имени не оказалось в вашей базе данных.

– Это труднее, – мнется она. – Если он не был депортирован, у нас может и не быть письменных документов на него. Но вы можете приехать и поработать тут, покопаться в наших архивах. Милости просим. Наш библиотекарь вам с удовольствием поможет. Возможно, вы сумеете его найти.

– Приехать в Париж? – глупо переспрашиваю я.

– Oui, – отвечает она. – Это единственный способ.

– Спасибо, – шепчу я в ответ. – Merci beaucoup.

– De rien[6], – слышится ответ. – Может, скоро увидимся у нас?

Я колеблюсь всего один миг.

– Может, скоро увидимся.

Результаты поиска и разговор с этой женщиной из мемориала совершенно выбили меня из колеи, так что я опаздываю поставить в духовку пирог «Звезда» и подготовить полумесяцы с марципанно-розовой начинкой. Это на меня не похоже: именно скрупулезное и методичное выполнение всех утренних кондитерских операций позволяет мне не терять голову. А вот сегодня, когда будильник на кухне начинает трезвонить, оповещая, что уже шесть часов и пора отпирать входную дверь кафе, я застигнута врасплох, что для меня совсем не характерно.

Бегу к дверям и с удивлением обнаруживаю Гэвина, который терпеливо прогуливается снаружи. Увидев меня через стекло, он с улыбкой приветственно поднимает руку. Я отпираю замок.

– Что же не постучал? – Я толкаю дверь и выглядываю. – Давно бы тебя впустила.

Гэвин входит, наблюдая, как я поворачиваю табличку «Открыто».

– Я только подошел, – сообщает он, – да и вообще, тут все и так в шесть открывается. Не хотел тебя дергать раньше времени.

Я машу рукой, приглашая следовать за мной.

– У меня пироги в духовке. Извини, я сегодня немного припозднилась. Кофе будешь?

– А как же.

У прилавка он задерживается, и я снова машу, приглашая пройти за мной на кухню.

– Чем тебе помочь? – деловито интересуется он, закатывая рукава рубахи, будто готов сразу же взяться за дело.

Я с улыбкой качаю головой.

– Да нет, все нормально. Разве что сумеешь повернуть время вспять, чтобы я все успела.

Смолов стакан кофейных зерен, я оборачиваюсь к кофеварке и с удивлением вижу, что Гэвин уже залил в нее воду и вставил фильтр – эдак непринужденно, как у себя дома.

– Спасибо, – откликаюсь я.

– Нелегкое утро? – спрашивает он.

– Странное. Я получила твой мейл. Спасибо.

– Пригодилось? Я киваю.

– Я уже посидела в этих сайтах.

– И?

– И обнаружила там все имена из бабушкиного списка, кроме одного.

Я засыпаю в кофеварку смолотый кофе, а Гэвин переводит рычаг и нажимает кнопку «Старт». Мы молча сидим, пока кофе не начинает плеваться и булькать.

– Я не смогла найти Алена. Но остальные, их всех депортировали. В сорок втором году. Самой младшей было всего пять, а их маме – ненамного больше, чем мне сейчас. – Я горько вздыхаю, чувствуя внутреннюю дрожь. – Я все равно не уверена, что эти люди – родня моей бабушки.

– А что?

Мне отчего-то становится неловко, я избегаю взгляда Гэвина.

– Не знаю. Тогда это все в корне меняет.

– Что именно?

– Бабушка оказывается совсем другим человеком, – объясняю я.

– Да ладно, – говорит он.

– И я тоже оказываюсь другой, – слабым голосом лепечу я.

– Да ну?

– Оказываюсь наполовину еврейкой – ну или, может, на четверть.

– Нет, – говорит Гэвин. – Просто ты в таком случае узнала бы часть своего прошлого, о которой до сих пор не подозревала. То есть что ты всегда была на четверть еврейкой. Это ровно ничего не изменило бы в том, кто ты на самом деле.

Я точно на приеме у психотерапевта. Чего не люблю – того не люблю.

– Ну да ладно. – Кофейная колба наполнилась только наполовину, но я все же резко поднимаюсь, чтобы налить Гэвину кофе и заодно сменить тему. – Ты сегодня раньше обычного.

Не успевают слова вылететь, как я понимаю, что ляпнула не то: он может подумать, что я за ним слежу. У меня вспыхивают щеки, но Гэвин словно и не замечает ничего.

– Я что-то не мог заснуть. Вот решил зайти, узнать, как продвигается твое расследование.