– Ну и как, нравится она тебе? – осторожно спрашиваю я, выдержав паузу.

Анни пожимает плечами. Она закручивает кран, берет полотенце и начинает вытирать миску из нержавейки.

– Вроде ничего, – роняет она.

– А с тобой она как? – наседаю я, потому что не могу избавиться от подозрения, что она что-то недоговаривает.

– Ничего, – повторяет Анни. – Неважно. Знаешь, мам, это здорово, что ты ни с кем не встречаешься.

Я пытаюсь пошутить:

– Да ведь и не скажешь, чтобы подходящие кавалеры обивали мой порог.

У Анни сконфуженный вид, словно она не приняла моей самокритичной остроты.

– Неважно, – замечает она. – Лучше, когда мы сами по себе. Без чужих. Когда своя семья.

Мне хочется согласиться, но я удерживаюсь. Это был бы чистый эгоизм с моей стороны, ведь я как мать должна вести себя правильно, разве нет? То есть должна помочь Анни понять наконец, что после развода жизнь не закончилась.

– Мы и так семья, Анни, – говорю я. – То, что твой папа завел девушку, никак не меняет его отношения к тебе.

– Неважно. – Глаза Анни превращаются в щелочки.

– Зайка, мы с папой оба тебя любим, очень-очень. И никогда не разлюбим.

– Неважно, – повторяет Анни и ставит миску на стол. – Ну я пошла? Мне еще уроки делать.

Я смотрю, как она снимает фартук и аккуратно вешает его на крючок рядом с холодильником.

– Малыш? – окликаю я. – Точно все в порядке?

Она кивает. Потом берет рюкзак, через всю кухню идет ко мне и неожиданно быстро чмокает меня в щеку.

– Я тебя люблю, мам.

– И я, зайка, я тоже тебя люблю. У тебя точно все нормально?

– Да, мам. – Вот и вернулся недовольный тон, она снова закатывает глаза.

И исчезает так стремительно, что я больше ничего не успеваю ей сказать.

В тот же вечер после закрытия кондитерской я отправляюсь навестить Мами. Всю дорогу меня одолевает смесь непонятной тревоги, тоски и страха. Сколько перемен случилось со мной всего-то за год: я пережила развод, став владелицей убыточной кондитерской и одинокой матерью подростка, который меня ненавидит. А теперь вот, возможно, еще окажусь еврейкой. Непонятно, кто я вообще такая.

Я застаю бабушку у ее любимого окна, она сидит, глядя на восток.

– Боже мой! – говорит она, оборачиваясь. – Я и не слышала, как ты вошла.

– Привет, Мами! – пройдя через всю комнату, я целую ее в щеку и сажусь рядом.

– Ты помнишь, кто я? – нерешительно спрашиваю я, так как весь дальнейший разговор будет зависеть от того, насколько ясная у нее сегодня голова.

Мами подмигивает мне.

– Конечно, милая. Ты моя внучка. Хоуп. У меня вырывается облегченный вздох.

– Глупо было спрашивать, – замечает она.

– Ты права, – соглашаюсь я. – Глупый вопрос.

– Ну, как поживаешь, милая? – интересуется Мами.

– Спасибо, хорошо. – Я замолкаю, не зная, как начать разговор, чтобы выяснить все, что я должна знать. – Вот все думаю о том, что ты сказала мне на днях, и хочу кое о чем тебя расспросить.

– На днях? – переспрашивает Мами. Она смотрит на меня внимательно, склонив голову на плечо.

– О твоей семье, – тихо произношу я.

Что-то вспыхивает в ее глазах, а узловатые пальцы вдруг приходят в движение, теребят кисточки на концах шарфика.

– Помнишь, мы были на пляже, – напоминаю я. Бабушка смотрит с удивлением.

– Мы не ездили на пляж. Сейчас ведь осень. Я вздыхаю.

– Ты сама попросила, чтобы мы с Анни отвезли тебя туда. И ты кое-что нам сказала.

У Мами растерянный вид.

– Анни?

– Дочка моя, – поясняю я. – Твоя правнучка.

– Я прекрасно знаю, кто такая Анни, – отрывисто отвечает Мами и обиженно отворачивается.

– Мне нужно кое о чем спросить у тебя, Мами, – снова приступаю я, выждав немного. – Это очень важно.

Бабушка продолжает смотреть в окно, и мне уже кажется, что она меня не слышит. Но наконец она глухо произносит:

– Да.

– Мами, – начинаю я очень медленно и отчетливо, выговаривая каждое слово почти по слогам, чтобы она точно услышала и поняла. – Я должна это знать: ты еврейка?

Мами так резко поворачивается в мою сторону, что я еле успеваю отпрянуть. Вперив в меня горящий взгляд, она яростно трясет головой.

– Кто тебе сказал такое? – Голос звучит резко, почти неприязненно.

С изумлением я понимаю, что сильно волнуюсь. Хотя рассуждения Гэвина и казались мне фантастикой, я вдруг осознаю, что сама уже верю в эту историю.

– Н-никто, – запинаюсь я. – Просто я подумала…

– Если бы я была еврейкой, я бы носила звезду, – сердито продолжает бабушка. – Таков закон. А вы видите на мне желтую звезду, видите или нет? Не надо выдвигать обвинений, которых не можете доказать. Я собираюсь в Америку повидать своего дядю.

Смотрю на Мами, онемев от изумления. Щеки у нее раскраснелись, глаза сверкают.

– Мами, это же я, – мягко обращаюсь я к ней. – Твоя внучка, Хоуп.

Но бабушка, кажется, меня не слышит.

– Не приставайте ко мне, иначе я сообщу куда следует! – заявляет она. – Если я тут оказалась одна, еще не значит, что вам позволено надо мной издеваться.

Я мотаю головой:

– Да что ты, Мами, я бы никогда…

Она обрывает меня:

– А сейчас я вынуждена вас покинуть, извините. Раскрыв рот, я смотрю, как она неожиданно проворно вскакивает и поспешно скрывается в спальне. Хлопает дверь.

Я поднимаюсь со стула, чтобы пойти за ней, но останавливаюсь. Не представляю, что теперь делать. Ужасно, что я так расстроила Мами. Но ее бурная реакция привела меня в полное замешательство.

Выждав какое-то время, я все же решаюсь подойти и легонько стучу в дверь спальни. Слышно, как бабушка поднимается с кровати, пружины старенького матраса протестующе скрипят. Мами открывает дверь и улыбается мне.

– Привет, милая, – говорит она. – Не слышала, как ты вошла. Прости меня. Я просто поправляла помаду.

И в самом деле, она заново подкрасила губы своей любимой бордовой помадой. Я в замешательстве гляжу на Мами.

– У тебя все нормально? – спрашиваю я неуверенно.

– Конечно, дорогая, – звучит безмятежный ответ.

Я перевожу дух. По всей вероятности, она уже не помнит о яростной вспышке всего пару минут назад. Я беру ее за руки. Мне необходим ответ.

– Мами, посмотри на меня, – начинаю я. – Я Хоуп, твоя внучка. Помнишь?