Несколько месяцев тому назад, когда здоровье еще позволяло мне упражнения такого плана, я старался задвигать эти ящики с помощью ног. Пиная, разумеется, что было полностью неэффективно, но вдобавок вытягиваясь на полу, согнув колени и стопой ударяя по фасаду ящиков. Результат был не совсем тот, на какой я рассчитывал. Когда я разгибал колени и бил стопой, все мое тело скользило, его отбрасывало по линолеуму в противоположном направлении. Я испытал этот метод со всеми четырьмя ящиками, и во всех случаях результат был аналогичный, и ни в одном случае ящик не сдвинулся даже на дециметр. Мне, правда, удалось вогнуть лицевую часть всех четырех ящиков и во всех четырех случаях плотно приплющить выдвижную ручку (из серебристого металла). Теперь, по зрелом размышлении, это — тот факт, что ящики не задвинулись, — мне представляется большой удачей. Если бы мне удалось-таки их затолкать ногой, даже себе не представляю, как бы теперь, без ручек, я мог снова их открыть, в каковом случае ваш документ, если он лежит в одном из них, был бы утрачен невозвратно. Однако даже при том, как сейчас обстоит дело, независимо от моей ножной работы, шкафы содержат три ящика, твердо заклиненные в запертом положении. Собственно, их заклинило в этом положении еще до того, как она смылась, то есть когда еще я за них "не отвечал". Собственно, мне бы следовало с самого начала вычесть эти три из числа ящиков, поскольку, с функциональной точки зрения, они экс-ящики, не более того. Сделав эту запоздалую поправку, мы обнаруживаем, что число подлинных ящиков, действительно содержащихся в шкафах, сократилось до девяти, что, вероятно, представляется вам вполне одолимым числом, как представилось и мне, когда я впервые пришел к этому числу вчера утром. Я лежал на диване после бессонной ночи, слушая первых птиц, жалобно откуда-то взывавших. Невзирая на изнеможение, первый мой порыв по достижении наконец этого числа был вскочить, вскочить с дивана и обшарить, обыскать все эти девять ящиков, постепенно, один за другим, осматривая бумажку за бумажкой. Но не успел я сбросить ноги с дивана и твердо их поставить на пол (решившись, как сказано, копать), как вдруг меня осенило, что мой энтузиазм чуть было не толкнул меня на отнюдь не самый разумный образ действий. Понимаете, мне не на что было опереться — то есть ни на что более существенное, чем только безумная надежда, что этот документ как-то, где-то в одном из этих девяти ящиков. Однако же на то, чтоб убедиться, что дело так и обстоит в реальности — а не в моей иллюзии, порожденной праздной игрой мечты, — потребовались бы целые часы, а то и дни унылого труда, и притом в неудобной позе. И в результате всего этого, пойди я по такому пути, я мог бы все равно остаться с носом, поскольку вполне возможно и даже очень вероятно, что документ — не в одном из этих для меня доступных ящиков, но, наоборот, в одном из тех, которые сейчас заело. И в таком случае, который мне теперь представляется весьма возможным, все эти часы и даже дни, проведенные на коленях, оказались бы только напрасной тратой драгоценного времени. Короче говоря, в этом месте моего расследования я счел чрезвычайно, исключительно важным, еще перед тем как приступить к обшариванию, заранее удостовериться, что я могу обшарить всё, включая и те ящики, которые заело. И тогда, хоть я, вполне возможно, все равно бы не нашел ваш документ, я, по крайней мере, имел бы право с чистой совестью начать свое письмо словами: "После изнурительных поисков я, к сожалению…".

Вы заметите, что не такими словами я начал свое письмо, и правильно заметите. Шаг за шагом проанализировав все рассуждения, набросанные выше, я понял, что у меня нет выбора, кроме как открыть ящики, которые заело, пусть и взломать, буде окажется необходимо. Но как раз когда я внедрялся острием большой отвертки в щель между одним из этих ящиков и корпусом шкафа, собираясь со всей силой на нее налечь, я уронил ее в вентиляционную отдушину, я уронил туда мою отвертку. Она мне и теперь еще видна, если лягу на пол и глазом прильну к отдушине, она на таком уступчике лежит, на два метра пониже по трубе, но достать ее я не могу. Я пробовал, я применял пиджачную вешалку, но мне удалось только сдвинуть мою отвертку на еще более опасную позицию, на самый край отдушины, и теперь вся ручка и часть стержня буквально висят над бездной. Еще четверть дециметра — и все будет кончено. Я хотел снять решетку, которая на этой вентиляции, чтобы залезть туда рукой, но оказалось, что она, то есть решетка, закреплена шурупами, которых — без отвертки — никак не отвертеть. Все это весьма печально, и у меня, в довершение неприятностей, случаются обмороки. К счастью, обычно я заранее знаю о надвигающемся приступе: вижу пятна, через все поле зрения проплывают большие мутные круги. Жуткое чувство — пятна как бы порхают в метре-двух от моего лица и кажется — вот только руку протяни и цапай. И я б тогда, наверно, ощутил что-то нежное, пушистое в руке. Едва завижу эти пятна, стараюсь быть поближе к мягкому какому-нибудь вместилищу, к дивану например, а на улице я норовлю вступить в цветочную клумбу, если та окажется под боком. Если же под боком клумбы нет, я сажусь на тротуар. Но иногда обмороки случаются без предуведомления, когда прохожу мимо моего письменного стола, и тогда, падая, я увлекаю за собой на пол груды всякой всячины. Это — отчасти — причина беспорядка у меня на полу. Я пока вам не упоминал про этот пол, про этот невообразимый беспорядок, чтобы с самого начала не показаться вам обескураженным, чтобы у вас не создавалось впечатления, будто у меня опустились руки, будто я на все рукой махнул и даже не пытаюсь с этим беспорядком сладить. Есть у меня такое жуткое предчувствие, что ваш документ именно где-то на полу, но из-за обмороков мне трудно в этом убедиться — только нагнусь посмотреть, как сразу возникают пятна. Чем аудиторов ко мне присылать, прислали бы лучше одну-двух девушек, чтоб помогли с уборкой. И неплохо бы, чтоб прихватили большие пластиковые мешки — собирать то, что нам не нужно, — да, и отвертку.

Уважаемый мистер Самсунг, вот уже сорок минут я упираю локти в стену. Чтобы ручка писала в таком положении, я вынужден останавливаться примерно на каждом десятом слове и бешено ее встряхивать. И при всем при том я пока еще не обратился к главному вашему вопросу — о финансовой "жизнеспособности" моего бизнеса. Вас интересует, не лопнет ли он. Я тронут вашим участием и, разумеется, незамедлительно ответил бы твердым "да" или твердым "нет", чтобы избавить вас от беспокойства, если бы я только мог, но, по правде сказать, я не имею ни малейшего понятия. Сюда-то я все время и веду, потому-то и остановился на беспорядке, обмороках и тому подобном, излишне распространился, как вы, может быть, считаете, о вещах, какие вам не представляются безумно увлекательными и даже, может быть, наводят на вас тоску. А знаете ли вы, что я издаю литературный журнал, читаемый по всей стране, журнал, требующий от меня колоссальных затрат времени? Знаете ли вы, что сверх того я имею собственное литературное призвание и мог бы посвящать часы своего бдения кое-чему поувлекательней, нежели вымогание квартирной платы и прочистка туалетов? Вероятно, нет. С тех самых пор, как она смылась, я вынужден обстоятельствами принять на себя самый примитивный — да, и потому-то самый испытанный — способ ведения дел без счетов. Приходят деньги — я кладу их в банку. У меня большая банка прозрачного стекла, в ней много может уместиться, в случае надобности конечно, и я с одного взгляда вижу, сколько в ней в данный момент. Почта приходит каждый день. Если прислан счет, я заглядываю в банку и определяю, могу ли его оплатить. Могу — оплачиваю, не могу — кладу этот счет на стол. Чтобы поддержать некоторое подобие справедливости — старинное правило "в порядке общей очереди", — я стараюсь его засунуть в основание одного из штабалей при помощи столового ножа. Иногда я беру деньги из банки и на свои собственные нужды: еда, предметы личной гигиены. Впрочем, тут я предельно щепетилен: всегда возмещаю изъятые средства соответственным узким листком бумаги с указанием суммы и даты. Итак, возвращаясь к вашему вопросу о том, является ли компания Уиттакера банкротом или не банкротом, лучшее, что я могу сделать, — это доложить о том, что я в настоящий момент вижу в банке: несколько зеленых, из них по крайней мере одна пятерка, и множество листков бумаги.