Сокращая долгую историю — собственно, она не слишком и долгая была; только казалась бесконечной, — дело завершилось нашим menage a trois[21]с юным Густавом Леппом, учителем средней школы недалеко от нашей меблирашки (часть не смешная). Джолли его подцепила за завтраком в бистро на второй наш день в Париже. Он был один из тех, с кем поужинаешь вместе — и ты заворожен, ошеломлен его остроумием, эрудицией, тем обстоятельством, что он явно полон интереса к твоей особе, а утром просыпаешься и понимаешь, что тебя просто поимели. Романчик длился семь недель. Даже теперь во всех пронзительных деталях помню, как слушал стоны и вздохи из спальни, в пяти метрах от кухонного стола, где я сидел, разглядывая свое лицо в кофейной чашке. В те времена такое поведение считалось нормой, шиком даже, и, чтобы не взвыть, я набивал себе полный рот хлеба. Когда же они наконец угомонялись и, блестя от пота, заявлялись ко мне на кухню, я отворачивался к раковине — выпить якобы стакан воды, а сам медленно выплевывал изо рта, проталкивал по сливу ложкой свой хлеб, покуда они-то свой, рассиживая за столом, намазывали джемом. Вот почему я теперь не ем белого хлеба — из-за воспоминаний: как надкушу, накатывают, и буквально не проглотишь, только особого помола могу или ржаной. Кое-как перекантовались, провели это лето, хоть для меня оно было совершенно испорчено. И такова, подозреваю, была все время цель у Джолли: во что бы то ни стало мне доказать, что надо было ехать в Рим, где ничего бы такого не случилось. Если не увязывался с ними третьим лишним, я плелся поодаль и одержимо наблюдал каждый поцелуй, каждую ласку. И в результате я почти ничего не увидел в Париже — ни тебе Лувра, ни даже собора Парижской Богоматери. Наверно, раз сто проходил мимо обоих мест, но ничего не видел, ослепленный навязчивыми мыслями. Средства, слава богу, уже к августу были на нуле. Когда мы вернулись в Штаты, парочка еще кое-как поддерживала переписку, но через несколько месяцев и та иссякла. Шли годы, я был уверен, что худшее осталось позади. Мы с Джолли теперь уже могли спокойно готовить вместе beignets de courgettes[22], смотреть французские фильмы и даже потом их обсуждать, не переходя на визг. А потом, одним воскресным утром, пять лет тому назад, у порога без предупреждения объявился Густав Лепп. Я услышал срывающийся голос Джолли, когда она открыла на звонок, и, не поднимая головы от своей утренней газеты, понял, кто там. Его черты ничуть не изменились, только усугубились, что ли. Он стал еще остроумней, еще обаятельней, еще подзагорел, и, если такое мыслимо, еще подрос. Ну а я — я еще больше уподобился контролеру в метро: зачаточное брюшко, плохие зубы, мешковатые брюки. Он написал книгу "Феноменология вожделения" (подумаешь!) и, видите ли, прославился — очевидно, в кругах университетских психов. Проездом заскочил, по дороге в Калифорнию, лекции читать. И мы, конечно, его уговорили с нами позавтракать. И нельзя сказать, чтоб плохо посидели: в конце концов, мы тогда были, в сущности, все уже не первой молодости люди. Обсуждали, естественно, и вожделение, верней, он обсуждал, а я внимательно следил за их ногами под столом.

После ужина я пошел мыть посуду, как обычно, поскольку стряпала Джолли, а они отправились пить кофе на террасе. Я не советовал; по-моему, похолодало — был как-никак октябрь, — но они с хохотом отмели мои соображения. Густав Лепп в ответ проорал что-то насчет chaleur d'amitie[23]. Я-то думал, что все это оставил позади, но к собственному удивлению — что еще слабо сказано, — ощутил в то мгновенье такой необъяснимый приступ ярости, что вынужден был отвернуться к раковине. Опять! Я сунул обе руки поглубже в мыльную воду и крепко вцепился в край большого блюда на самом дне. Хотя вода была горячая ужасно, я так стоял, свесив голову и вцепившись в это блюдо, пока мне не полегчало и снова можно было приняться за работу. Я почти управился, когда зашла Джолли, я надеялся, что насовсем, но оказалось — только за воскресной "Таймс" и за пледами, чтоб им еще немного понежиться на террасе. Уговаривала меня к ним присоединиться, но я отказался под предлогам, что пора, мол, мыть аквариум.

Аквариум стоял у окна, которое выходило на террасу, и, встав на коленки, чтоб отскрести ил со стекла, я поразвлекся, обнаружив, что сквозь воду видны их смутные, волнящиеся очертания. Сидя рядком на своих шезлонгах, они как бы тонули среди скалярий и меченосцев. Кипа газет их разделяла, и каждый выбрал свое любимое: Джолли — искусство и досуг, он — светскую хронику. Я смотрел, как они переворачивают страницы, то подводя руки к груди, то широко их отводя, и представлял себе, что это бабочки бьются крылышками, утопая. Я зачарованно следил, как крупная черная улитка подползает к слегка сквозящей на макушке Густава Леппа плеши (вот когда я увидел эту плешь!).

Вскоре затем я услышал шелест возобновившегося разговора. Оставив попечение о рыбе — почти кончил, да и, в конце концов, это был крут обязанностей Джолли, — я скользнул за входную дверь, обогнул дом по въезду, все еще мокрому после вечернего ливня, и на цыпочках прошел к террасе. В руке я держал булавку, которую еще накануне подобрал с пола и положил на каминную полку и вдруг, на выходе, заметил. Подойдя к террасе поближе, я понял, что можно было и не разуваться. Они увлеклись беседой — о жизненных планах Джолли, теперь, когда она решила стать художницей, — и не заметили моего приближения. Я был на грани простуды и en plus[24]еще эти носки, хоть выжимай. Упав на четвереньки (чувствую, тут бы хорошо написать "как пантера"), я полз по плиткам, пока не "сделал низкую стойку" прямо за шезлонгом Густава Леппа. Он объяснял Джолли: "Важно, мне представляется, иметь свое собственное лицо, обособиться от мужа и от его работы, это ж его, в конце концов, работа. Элементарные требования здравого смысла". В конце "здравого смысла" я поднял руку и тихонько кольнул его булавкой сзади в шею. Кольнул легонько так, комар куснул, и ты без труда себе представишь, как я развеселился, когда он тоже поднял руку и охлопал уколотое место. Второй укол был куда более впечатляющий. Джолли говорила: "Да, знаю, и я всегда стремилась к самовыражению. Еще на первом кур…" — когда ее прервал галльский крик боли: "А-аий!" Она осеклась на полуслове: "В чем дело, Густав Лепп?" И тут уж я больше был не в силах душить свой хохот, он у меня вырвался сквозь сжатые губы, вместе, к сожалению, со слюной. Густав Лепп обернулся, через шезлонг глянул на меня, скрюченного, оскаленного, рукой утирающего подбородок. И произнес довольно кисло: "Кажется, у вас такое называется — недурно пущено". Потом эта фраза с моей подачи сделалась у нас дежурной шуткой. (Это смешная часть.) Она, положим, выступит с чем-то, что кажется ей остроумным, а я с самым изящным французским акцентом замечаю: "Кажьетса, у вас такойе называйэтса неду-урно пушшено". Учитывая весь контекст, дико, по-моему, смешно, а Джолли почему-то обижалась. Конечно, я никогда не злоупотреблял этим приемом, если она говорила что-то по-настоящему смешное, но часто мои заставочки спасали положение, вызывая вокруг улыбки, тогда как иначе было бы одно сплошное недоумение и пустые взгляды.